Два года из жизни Софьи Алексеевны
С началом октября у осени остаются только три цвета: серый – неба, темно-коричневый – стволов деревьев, тускло-желтый – не осыпавшейся еще листвы. Впрочем, даже их я вижу только из окна, пока мои ученички звонко зачитывают у доски: “Уж небо осенью дышало, уж реже солнышко блистало...” Куда уж реже? Дождь неделю моросит, не переставая... Поэтому в школьных коридорах тоже сыро и промозгло. Как и у меня на душе – очередная депрессия, или как там это нынче называется? Ну вот и звонок... Иногда я жду его с не меньшим нетерпением, чем мои дети. Потом заскочишь в учительскую, прикинешь на себя новую блузку “по дешевке” – в этом школа осталась неизменной, как примеряли наряды, так и примеряем. Короче, из школы выхожу уже при свете фонарей, а к дому своему добираюсь так вообще в кромешной темноте.
Сегодня снова в воздухе мелкая водяная взвесь то ли дождичка, то ли тумана. И мысль, что мне придется по этой слякоти, темноте и мокроте плестись домой, заставляет меня изменить привычный маршрут и заглянуть к Клавдии. Хотя и там, я знаю, меня не ждет ничего нового. Ну, может, чайку хлебну и, если повезет и никого не будет, потреплюсь “за жизнь”.
Не повезло. В маленькую однокомнатную квартирку набилось штук пятнадцать молоденьких девиц лет двадцати – среди них неуместно выглядят два полуиспуганных парня – и все они наперебой декламируют и пантомимируют. Я и забыла совсем, что Клавдия собиралась делать новый набор в свой театр. Эх, были когда-то и мы рысаками! Иной раз и вздрогнет душа, и встрепенется – а не вылезти ли и мне на сцену и выдать что-нибудь эдакое из Бодлера, чтобы все ахнули. Или из Бунина, чтобы все всхлипнули. Но потом я вспоминаю, что нагрузка у меня – двадцать восемь часов, а на завтра еще планы не написаны. Нет, пусть лучше вон эти, молоденькие и пока нескладные, авось и из них Клавдия вылепит что-нибудь путное. Из нас же вылепила.
– Сонечка, как я рада вас видеть! Поставьте чайку, солнышко!
Я привычно иду в кухню, достаю привычный заварник, привычно напоминаю себе – в следующий раз прихватить пачечку чая...
Звонок в дверь.
– Открыто! Да-да, заходите, пожалуйста... Нет, почему не вовремя? Проходите, знакомьтесь, это наши девочки из театра... да-да, и мальчики...
Леша зашел, или Димочка... Мужикам по тридцатнику, а они все еще Лешечки и Димочки. Впрочем, ты бы уж помолчала, Сонечка... А загнала их сюда та же непогода, что и тебя... душевная.
– Сонечка, там скоро?
– Несу, несу, Клавдия Сергеевна. Девочки, чашки берите сами.
На кухне появляются “джентльмены”. Они героически сгружают на поднос все чашки и чайники и уносят сами. Я иду следом – с мисочкой, в которой притулились жалкие остатки печенья. Ничего, сейчас Лешу до киоска сгоняем...
Но это не Леша. В кресле, задвинутом в самый угол, небрежно расположился незнакомый парень лет двадцати пяти. Это что – тоже набранная молодежь? Судя по тому, как горят глазки у девиц, добыча эта новая, никем еще не испробованная. На мгновение мелькает шалая мысль – а не поохотиться ли и мне, по старой памяти, но я тут же вспоминаю, что на мне выношенная юбка и шерстяная кофта в полоску. Под ней, правда, довольно милая блузка, но об этом надо было думать в прихожей... И я отбрасываю шалую мысль – вон пусть молодежь развлекается. Я сажусь в противоположный угол, как боксер на ринге, честное слово...
-А теперь... – начинает Клавдия.
– Простите, – прерывает ее незнакомый мужчина. – Мне, собственно, надо решить только один вопрос. Вы позволите, Клавдия Сергеевна?
Итак, молодой человек не нашел для себя ничего... ах, простите, никого интересного, и решил не тратить зря время. О чем это он? Ого, Клавдия решила взяться за театр всерьез – уроки театрального фехтования... Мой интерес к новенькому окончательно пропадает – наверняка молодой человек из “господ рыцарей”. Ладно, если научит их хотя бы эфес от гарды отличать, и то хорошо. А ведь когда-то и я мечтала научиться... в классе шестом, когда “Трех мушкетеров” посмотрела.
– Так, кто хочет? Мальчики, само собой. Может, кто из девочек?
Судя по кислым лицам мальчиков, у них это вызывает гораздо меньше энтузиазма, чем у девиц, которые сразу воспряли духом и потянули ручки. Эх, раздолье будет мужику!
– У меня свободны четверг и воскресенье, в семь часов.
– Сонечка, а вы не желаете?
Ох, эта Клавдия, все-то она замечает, даже мой на мгновение блеснувший глаз...
– Когда-то в туманной юности... А впрочем... Пуркуа бы и не па? – я смотрю на парня. Тот – холодно-безразличен. Эх, брови у него хороши – соболиные просто!
– Восемь человек. Хорошо. В четверг в семь, возле клуба “Победа”.
Он огибает столик столь изящно и непринужденно, умудряясь не запнуться ни за одну из ног, что девицы, сразу отметившие это, начинают шептаться по-новой. Даже я провожаю его заинтересованным взглядом – у него еще и грация имеется. Пока он одевается в прихожей, Клавдия делает еще один тонкий ход.
– Сонечка, у меня для вас роль...
В “Антигоне”... скорее всего... или в “Федре”. Кого-нибудь из греков мы собираемся ставить третий год. Чувствую, что роль эта какой-нибудь старухи, кем я и буду, когда это наконец случится.
– Донны Анны в “Каменном госте”? А? Потянете, Сонечка? Вы бы видели Софью Алексеевну в “Гамлете”... Эта изумительно тонкая трепетная Офелия!
Я закашливаюсь. “У гениального режиссера и актеры гениальны”, не так ли, Клавдия Сергеевна? О, еще один звонок! Это Лешенька! Вот его-то я припрягу провожать меня. Только чай допью.
– Всем до свидания! – Дверь хлопает.
Так, четверг – это послезавтра, не забыть бы... Про четверг я, естественно, забываю почти сразу, как выхожу от Клавдии, и, наверно, не вспомнила бы, не затей мои пятиклашки лихую фехтовальную битву, “при Павии”, не иначе.
В сумерках я подползаю к клубу “Победа” – уютно освещенному изнутри. Там уже вовсю щебечут девицы, парни курят в углу. В огромном зеркале во всю стену отражаются пара пыльных матов, набросанная в углу же куча не менее пыльных защитных костюмов, погнутые маски, похожие на увеличенные десятикратно ситечки для чая, несколько шпаг, скамейки. Наш тренер возится со сломанным куском клинка, пытаясь открутить его от эфеса. Так, для начала ему полагается провести небольшое представление с махачкой налево-направо в лучших каскадерских традициях Одесской киностудии. Я озираюсь в поисках второго “каскадера”.
– Так, вышли все на середину зала. Нет, шпаги вам пока не нужны, – и после парочки разогревательных упражнений а-ля “производственная гимнастика”: – Ноги на ширину плеч, полуприсест, корпус в полоборота, руку вперед, будто вы приглашаете даму... простите, кавалера на менуэт. Время пошло, – он засекает по секундомеру и возвращается к своей шпаге.
Минуты через две я чувствую, как заныли бедра и затекла спина. Судя по недовольным лицам девиц, они, несмотря на свой более юный возраст, чувствуют себя не лучше. Зато приободрившиеся парни весело перемигиваются. Мне надоедает, и я быстро и незаметно, как мне кажется, делаю пару наклонов.
– Не отвлекайтесь, пожалуйста, – бросают мне из угла.
– У вас глаза на затылке, молодой человек?
– Зеркало. А звать меня Артемий Эдуардович, к вашему сведению.
– Ваши сведения приняты к сведению, – хмыкаю я.
Продержав нас в заданной позе минут пять, он предлагает еще пару не менее костоломных упражнений, которые окончательно добивают девиц. Кого мы недосчитаемся на следующей тренировке в наших рядах? Держу пари, явится едва ли половина...
Артемий смотрит на часы.
– На сегодня хватит. Все свободны.
Я тоже взглядываю на свои часы – сорок минут. Лихо он нас...
– В субботу тоже в семь. Прошу не опаздывать. До свидания.
Он кивает всем и, быстро всунув руки в рукава длинного пальто, незастегнутый, вылетает на улицу.
Н-да... роман, похоже, откладывается. Впрочем, девицам еще хуже. Я-то хоть пришла и для фехтования тоже.
Я не ошибаюсь. В субботу приходят только три девицы; Раечка ухитряется продержаться еще пару тренировок, и где-то к началу ноября из дам остаюсь только я.
Неотвратимо надвигаются осенние каникулы, подведение итогов за четверть у пятиклашек, контрольные у восьмиклассников. Где-то в последних числах месяца выпадает снег – рано он нынче, – да так и не тает... подмерзает утром, так что не спасает даже наклеенный накрест лейкопластырь на подошвах, вечером – раскисает кашей, и я вечно хожу с промокшими ногами. Наконец четверть закончена, и я облегченно вздыхаю, предвкушая хоть пару дней блаженного безделья, а самое главное, не надо будет вылезать в эту слякоть.
Педсовет заканчивается поздно, а совместные чаи и обсуждение планов на каникулы – еще позже... Мы дружно прощаемся до следующего понедельника – хотя мне и завтра в школу надо заскочить, – и вдруг я вспоминаю о тренировке, машу всем рукой в рукаве надеваемой куртки и... спешу-спешу, куда, правда, не уточняю. В школе неадекватно воспринимают даже мой театр, а если узнают, что всеми уважаемая преподавательница русского и “литры” дважды в неделю размахивает рапирой... О вечный незыблемый образ Русского Учителя!
Я выскакиваю на крыльцо и начинаю осторожно спускаться по ступенькам. От стены отделяется тень и бросается мне на помощь. Узнав Семенова, я тяжко вздыхаю и прощаюсь с надеждой успеть на тренировку.
– Саша, почему ты не идешь домой?
Он что-то невнятно бормочет.
Я еще раз обречено вздыхаю. Слухи о непонятном отношении Семенова из 11 “Б” к этой молоденькой учительнице упорно ходят по школе второй уже год. Девчонки из его класса перехихиваются за моей спиной. Всю прошлую весну он подлавливал меня где только мог, и мы вели пространные беседы о поэзии Тютчева и Фета. (Где он узнал, что это мои любимые поэты?) Я считаю, что возвышенная влюбленность, заставляющая подростка прочитать хоть что-нибудь, кроме Хайнлайна и Азимова, ничего страшного в себе не таит. Впрочем, Хайнлайна я тоже люблю, мы обсуждаем и его. Но завучиха не согласна со мной ни в отношении Хайнлайна, ни в отношении Семенова. Поэтому в конце прошлого года она серьезно поговорила со мной, я серьезно поговорила с Семеновым и за лето почти забыла о нем. Надеясь, что и он забыл обо мне... Ан нет!
– Я провожу вас, Софья Алексеевна?
– Иди лучше домой, Саша.
– Софья Алексеевна, уже темно и моральный долг не позволяет мне отпустить даму одну. А вдруг на вас нападут разбойники?
- Уж будто ты с ними справишься?
– Ради любимой учительницы я готов на все, – пауза в предложении почти незаметна.
– Хорошо, Саша, только до проспекта. – Может, удастся улизнуть.
Мы выходим из двора школы на ярко освещенную липовую аллею, и некоторое время идем молча.
– Софья Алексеевна, – наконец решается он, – Может, на концерт сходим в субботу? Я билеты достал.
– Не зарывайся, Семенов.
– “Инсула магика”, Софья Алексеевна...
Вот мерзавец, а? Знает ведь, что на концерт средневековой музыки я пойду даже с крокодилом. Но я не сдамся.
– В субботу у меня дела, Саша.
– В каникулы?
– Личные дела!
Он замолкает. Я искоса поглядываю на него. Эк вытянулся за лето. Весной был тощий неуклюжий подросток, а сейчас погляди-ка – модная прическа, кожаная куртка, и даже галстук... За студента уже вполне сойдет. “Софья!” – одергиваю я себя.
Семенов шарит в кармане куртки.
– Семенов, ты хоть при мне-то не кури! Совсем уже...
– Софья Алексеевна, вы ведь обманываете, – останавливается он. – Никаких личных дел у вас нету.
– Что?
– И субботу вы, скорее всего, проторчите у телика...
Скорее всего, так и будет. Но ребенок явно охамел... Пока я пытаюсь найти правильные воспитательные слова, он продолжает:
– Софья Алексеевна, почему вы так ко мне относитесь? Я ведь от вас ничего не требую!..
– Семенов, ты охамел! – только и могу выговорить я. Он ничего не требует?!
– Ох, Софья Алексеевна, я не то хотел сказать... – он сам вдруг понимает подтекст своей фразы и растерян донельзя. – Софья Алексеевна, простите, извините, Софья Алексеевна...
Я вырываю у него свою сумочку и убыстряю шаг.
– Софья Алексеевна, мой номер телефона в классном журнале!
В “Победу” я попадаю, когда Витя и Костя уже стягивают защитные костюмы. Артемий, не взглянув на меня, бросает:
– Еще раз опоздаете, можете вовсе не приходить...
– У меня, между прочим, педсовет был, юноша! Это вам, студентам, делать нечего! – взрываюсь я, ибо мои нервы и так на пределе.
Ага, меня наконец заметили. Артемий Эдуардович поднимает глаза и – усмехается.
– Конец четверти отмечали?
И вот тут я хлопаю дверью так, что в зале что-то зазвенело. Очень надеюсь, что вылетело зеркало.
Я стою у окна и рассеянно смотрю на крошечные, еле заметные снежинки, – снег сыпется непрестанно с утра. Ладно бы, он падал мягкими сырыми хлопьями, превращая деревья за окном в дедов морозов, как неделю назад, или хотя бы кружился легким роем... Нет, он смерзается в воздухе в колючую мелкую крупу, засыпая землю ровным сизым слоем. Когда в обед я бегала в школу, он больно колол руки и лицо, а под ногами хрустел, как крошки мусора на кухонном полу.
Дождавшись, когда последний розоватый отсвет заката истает за крышами дальних домов, я иду на кухню. Остывшая котлета, кофе из термоса... Так, что там у нас по программе?.. Как обычно – ничего. Чем убить вечер? Иду обратно, минуя зеркало, возвращаюсь... н-да. Эту ситцевую юбку давно пора выбросить, а такие шерстяные кофты носят только бабульки, что торгуют у магазинов. Волосы высыпались из наспех заколотого пучка и торчат во все стороны. Замуж тебе пора, голубушка, может, тогда перестанешь дома пугалом ходить... Я пытаюсь переколоть прическу, но волосы рассыпаются, не слушаясь. Господи, как я завидую Ленке – закрутила на бигуди и ходит неделю. А тут... Я зачесываю волосы набок густой волной. Так уже лучше. Именно в такие минуты завистливо вздыхает Ленка: “Не ценишь ты своего счастья”. Кстати, надо ей позвонить – может, завтра в кафешку выберемся. Заодно проветрю вечернее зеленое платье, которое пылится на вешалке второй год.
В трубке раздаются длинные гудки. Еще бы – станет Ленка в субботний вечер дома сидеть! Это только некоторые... Софья, что ты делаешь? Перестань немедленно.
– Алло, это квартира Семеновых? Сашу можно? Кто спрашивает? Это из школы. Нет, ничего не натворил... Что вы, он – хороший мальчик. Да-да, жду!
– Алло, – в трубке раздается взволнованный голос.
– Привет, хороший мальчик! Билеты еще не загнал по тройной цене?..
– Как вы могли такое подумать, Со...
– Может, без имен обойдемся, – обрываю я его. – Наверняка, твои рядом торчат.
– Хорошо, Людмила Антоновна.
Я хмыкаю – родители могут быть спокойны. Людмила Антоновна – новый завуч, и голос ее еще не примелькался. Соображает мальчик...
– Где встречаемся?
– Я к вам как раз собирался зайти, Людмила Антоновна.
– Жду...
Н-да, бедная будущая жена Саши Семенова... Если он в семнадцать лет так лихо загибает... Я подхожу к шифоньеру. Ау, зеленое платье, где ты?
Сияющий Семенов усаживает меня на место и улетучивается – за программкой, видать... Когда полчаса назад я открыла дверь и увидела его счастливые глаза, все мои сомнения и угрызения совести окончательно пропали. Все-таки что-то было в этих средневековых заморочках... образ Прекрасной Дамы... юные преданные пажи... Вот только из возраста Керубино Семенов явно уже вышел.
– Лимонаду принести, Софья Алексеевна?
– Не суетись, Семенов. Кстати, если сильно заскучаешь во время концерта, разрешаю выскользнуть в буфет.
– Обижаете, Софья Алексеевна.
Я окидываю взглядом небольшой зал. Конечно, знакомых больше половины... “Господа рыцари” – они и на концерт в кольчугах ходят, кажется... Лилька со своим кавалером... Лешенька непременно... Я приветливо киваю ему, Семенов смеряет его же ревнивым взглядом.
– Не боитесь скопроментировать себя, Софья Алексеевна?
– Нисколько, Саша. Все решат, что я пришла с младшим братом.
Семенов скисает.
– Здравствуйте, Софья Алексеевна!
А вот это уже хуже! Завучиха Эльвира Петровна, та самая, которая не любит Хайнлайна и Семенова.
– Здравствуйте, Эльвира Петровна! – грудью на амбразуру бросается побледневший Семенов. – Вы тоже пришли на концерт? А то я смотрю, и Софья Алексеевна здесь... вот даже места рядом... Скоро вся школа соберется. Не можете найти свое место? Давайте, провожу!
Эльвира Петровна в легком недоумении отплывает в сопровождении подчеркнуто-вежливого Семенова. Неужели попалась на его вранье? Не тщись надеждами, Софья!
– Софья Алексеевна... вы... не... так получилось... – это вернулся все еще бледный Семенов.
– Не мямли – не у доски. Садись, Семенов. Благодарю за попытку спасти мою репутацию.
– Вы не уйдете?
– Из-за нашей “грымзы”? С “Инсулы магики”? За кого ты меня принимаешь, Саша?.. Садись-садись, сейчас свет погаснет.
На сцену выходят музыканты – в бархате и парче Возрождения. Лютни, флейты, тамбурины. На какое-то время я уношусь из прохладного концертного зала к берегам солнечной Италии. Осенний сад, беседка, увитая плющом, полупрозрачные золотые кисти винограда...
– Семенов, перестань все время пялиться на меня. Ради приличия поглядывай иногда на сцену.
– Хорошо, Софья Алексеевна. Но только ради приличия.
На самом-то деле он ведет себя вполне прилично, даже не пытается коснуться моей руки, лежащей на подлокотнике... Тьфу ты, сглазила! Я чувствую шерстяную ткань его рукава на своем голом локте... очень ненавязчиво... Я усмехаюсь и немного погодя поправляю прическу. Все эти хитрости мне известны с тех, наверно, пор, когда Семенов ходил еще в первый класс.
В антракте Семенов чинно выводит меня в фойе. Я показываю ему глазами на Эльвиру Петровну, и он с мученическим видом идет общаться.
Тут я вижу еще одного знакомого. Артемий Эдуардович в темно-синем костюме и стального цвета водолазке, темные длинные волосы зачесаны назад и поблескивают... набриолинены, что ли... Взгляд и поклон беспристрастно вежливы. Даже мое платье парчи “павлинье перо” не производит на него никакого впечатления. А-а... ясно, почему... К нему подлетает длинноногая эффектная блондинка, чье “мини” вкупе со всем остальным начисто затмевает все наряды. Так, а где мой кавалер? Он-то, кстати, в галстуке, в отличие от некоторых, и на брюках у него – безупречная стрелочка. Наверняка мама весь вечер старалась... А вот и он. К моему удивлению он тоже кивает Артемию.
– Семенов, тебе брюки так мать наглаживает?
– Софья Алексеевна, я уже большой мальчик, – лукаво щурится он.
– Ох, и продувная ты бестия, Семенов. Наверняка все девки в классе – твои.
– Не жалуюсь, Софья Алексеевна.
Тут до нас обоих доходит, что разговор зашел куда-то явно не туда, растерянно переглянувшись, мы хохочем и возвращаемся в зал – подальше от недреманного ока Эльвиры Петровны.
– Откуда ты знаешь Артемия Эдуардовича?
– А что, вы его тоже знаете?
– Да видела пару раз у нас в театре... – нахально вру я.
– В театре?! Не может быть... Ой, извините, Софья Алексеевна! Артемий у моего старшего брата ведет самбо. Дерет втридорога, правда, зато учит на совесть. Может, и я через год пойду...
– У тебя брат есть?
– Он женат, – отрезает юноша и на мою усмешку снова смущается: – Ой, простите... я сегодня...
– Да ладно, Сань, – смеюсь я. – А эта дама рядом с ним...
– Валька-то? Да известная под... ой!.. девица легкого поведения, если позволительно будет так сказать, – от смущения Семенов переходит на “высокий штиль”.
Я одергиваю себя – еще не хватало сплетничать со своим, ну пусть не своим, но учеником.
– Саша, ты летом хотел Джойса прочитать, – резко меняю я тему. – Осилил?
– Каюсь, Софья Алексеевна, – с облегчением ухватывается за нее Семенов. – Зато я прочитал Гессе.
– Ну и как?! – заинтересованно спрашиваю я. Гессе у меня стоит в том ряду, что и Фет с Хайнлайном. Оставшуюся часть антракта и путь домой мы обсуждаем творчество великого немецкого писателя. И Софья Алексеевна возносится в глазах Семенова на недосягаемую высоту. Хорошо, что я вовремя убрала локоть...
На следующий день я дошиваю наконец домашнее платьице, которое с лета лежит у меня раскроенным. И даже после этого вдохновение меня не оставляет – и я сооружаю целую гору печенья с корицей для завтрашнего чая у Клавдии. И спохватываюсь – сегодня же тренировка! Правда, интерес к Артемию после встречи в фойе у меня несколько поутих. “Валька-то? Да известная...” Хм, а мы вот – Софья Алексеевна, и ею останемся.
Я спешно натягиваю старые джинсы и потрепанную футболку. Черт с ним, с Артемием! Меня все больше и больше привлекает сам процесс обучения... “Шпаги звон, как звон бокала...” Забавное это ощущение, когда адреналин поступает в кровь... Звонок телефона застает меня в дверях.
– Алло? Ленка, привет! Извини, спешу... Перезвоню вечером. Вчера? На концерт ходила. Так тебе все и расскажи... Целую.
Ну все, теперь Ленка будет свято уверена, что у меня крутой роман. А куда, спрашивается, я пропадаю каждые четверг и воскресенье?
В фехтовальный зал я залетаю ровно в семь – минута в минуту. Молодец Витька, что опаздывает! А Артемий Эдуардович – он все в той же стальной водолазке – наконец замечает меня не только как предмет обучения.
– Добрый вечер! Как ваша Офелия?
– Донна Анна.
– Ах, простите!
– Непременно приглашу на спектакль... – “Через годик, через два...” В этот миг в зал врывается запыхавшийся Витька.
После парочки лихо проведенных боев и нескольких очень эффектных трюков, показанных Артемием, он снимает маску и говорит:
– Ну вот, для театрального фехтования вы знаете вполне достаточно. Вам только необходимо поддерживать себя в форме. А так занятия можно закончить.
Парни ошарашенно переглядываются.
– Но, Артемий Эдуардович... почему?..
– Для театра, повторяю, достаточно.
– А не для театра?
– И чтобы отмахаться в темном переулке от парочки пьяных бузотеров – тоже.
– Артемий Эдуардович!..
– В принципе я даю уроки боевого фехтования. В час... – и он называет такую сумму, которая сразу напоминает мне, что фехтование всегда было привилегией знатных и богатых. Парни мрачнеют и начинают собираться. Я тоже молча переодеваюсь и выхожу на улицу, где снова сыпет мелкой крупой.
– Софья Алексеевна!
Я даже вздрагиваю, услышав от него свое имя. На тренировках он как-то умудрялся не называть наших имен.
– Да, Артемий Эдуардович...
– Вы свободны сегодня вечером?
– Не очень занята. А что?
Обмен стандартными фразами. Я заранее знаю, что будет дальше. Ну, конечно...
– Может, посидим в кафе?
Хм, второй вечер подряд я пользуюсь успехом. И снова мой кавалер младше возрастом. Кажется, это называется... ладно, будем считать, что это у них – геронтофилия.
– Мне надо зайти и переодеться.
– Я провожу. – Церемониал закончен.
Господи, дома – кавардак! Когда я научусь, уходя, оставлять комнату в безупречном порядке? Ничего, заставлю подождать у подъезда... Н-да, а наряд? Не надевать же опять зеленое платье! Я хмыкаю – сколько проблем сразу. А стоит ли?.. И потом – опять же знаю, что будет дальше... Все это банально, как пропись. Почему, кстати, пропись, а, учительница русского языка?
– А?.. Что?
– Превосходный вечер, не находите?
Это он про эту пургу? Превосходнее некуда!
– Вы знаете, Артемий Эдуардович, я не пойду, наверно...
Он смотрит на меня с секунду, словно что-то обдумывая, а потом вдруг как-то странно зашатавшись, падает в снежную крупу на газоне. Я замираю, с ту же самую секунду глядя на него, потом нагибаюсь, трогаю за плечо.
– Артемий Эдуардович? Артем?
Прежде чем я успеваю испугаться, он открывает глаза.
– Я поражен в самое сердце вашим отказом.
Мне ничего не остается, как расхохотаться.
Бесспорно, кафе “Каприччио” – самое шикарное кафе в нашем районе. Раньше я видела только вывеску и шторы, плотно укрывающие его посетителей от посторонних глаз. Теперь я с интересом рассматриваю внутренний интерьер, старательно стилизованный под “ихние” боевики. Стойка, высокие стулья, отдельные кабинки... свечи, цветы, вино в бокалах... Н-да, с такими гонорарами за уроки можно водить девушек в кафе “Каприччио”. Впрочем, съев чего-то там “по-итальянски” – не знаю, чем это отличается от обыкновенного овощного рагу с мясом, разве что наперчено сильнее, – я преисполняюсь благодушия и снисходительности. Для того и существуют богатые мужчины, чтобы водить бедных учителок в кафе. Как там у Рыбакова – “обожрем буржуев”? И без малейших угрызений совести я заказываю какое-то там обадленное желе с кусочками свежих фруктов. Хм... вино? Нет, не это – самое дорогое, лучше – которое я пила, и в нем уверена. Не обжигает горло, как все наши плодово-ягодные, помню, сильно удивилась тогда.
– Вы разбираетесь в винах?
Что тут ответить? – и я загадочно молчу.
– Артем, а почему вы согласились нас поднатаскать?
– Мой учитель попросил меня об этом. Он – близкий друг вашей Клавдии.
Да, связи – это великая вещь, чтобы там не говорили о деньгах... Я снова смотрю через бокал на свет... “золотое, как небо...” Не “Аи” – увы!.. Интересно, а этот товарищ Блока после школы открывал? Ну вот, в тебе опять заговорила учителка. Мужчине не обязательно быть умным, достаточно – богатым. Или сильным. А у меня перед глазами – счастливое сочетание. И на внешность ничего... Я прищуриваю глаз. Темные, зачесанные назад волосы – сойдет, лицо худое и, как говорят в книгах – “нервное”. Хотя какое-нибудь присутствие нервов в Артемии я пока не замечала... Впрочем, на тренировках я чаще видела сетчатую маску. Так, руки тоже тонкие, но жилистые, потому некрасивые. Интересно, а каков он в постели? Видимо, моего спутника оцениваю не только я. К столику подлетает юная, сильно накрашенная девица.
– Танцуете?
Он удивленно поднимает брови.
– Вы хотите пригласить мою даму?
– Нет, вас, – девица уже слегка смущена, но тон нагловат по-прежнему. Артемий молча качает головой, но та не отстает, и тогда он, приподнявшись, вполголоса – но я слышу:
– Я не подаю милостыню, девочка.
Девочка на миг вздергивает носик и удаляется, пофыркивая, как молодой жеребенок. К ее счастью, до нее не дошло, кажется, что же ей сказали...
– Вы не сторонник эмансипации? – я стараюсь, чтобы тон мой был не слишком резким.
– Разве это эмансипация?
Я молчу. Завывания незнакомого певца сменяют “Джипси Кингс” – мои любимые. Они переносят меня туда, где... Ладно, хватит об этом. Я покачиваю бокалом в такт.
– Разрешите пригласить?
– Вы же только что отказали?
– И вас замучат угрызения совести?
Танцует он превосходно. Давно меня не вела такая уверенная рука. Если закрыть глаза, или смотреть на него чуть в профиль... Тогда тоже носили, точнее, донашивали водолазки – мода возвращается. Попробовать пофлиртовать? Внезапно меня посещает мысль, что “во время оно” Артемий Эдуардович наверняка еще в школу бегали... Идея пофлиртовать как-то сразу исчезает.
– Вы хорошо танцуете, – меня возвращают к столику.
А вот об интернеделевских маратонах мы ему говорить не будем... И я снова загадочно улыбаюсь.
– Софья, я слышал, вы хорошо знаете испанский?
Я вздрагиваю. Что, он мысли читает?
– Когда-то знала...
– Я хотел бы попросить вас перевести кое-что. Только мне нужен подстрочный перевод с подробным объяснением всех темных мест. Конечно, я хорошо заплачу.
Меня уронили с небес. А ты уже решила, голубушка, что стала покорительницей сердец? Размечталась, глупенькая... Падал-то он не в грязь, а на газон. Все это за миг проносится в голове и, прежде чем я успеваю удержать себя, с губ слетает:
– Натурой?
Видя, как искривляются, чуть удивленно, его губы, я внутри вспыхиваю и леденею одновременно. Ляпнула, тоже мне... И мило улыбаюсь:
– Я имею в виду уроки фехтования.
Вот теперь он удивлен на самом деле. Браво, Софья! Один-ноль - в твою пользу...
– И зачем вам боевое фехтование?
– Из любви к искусству.
Он поднимает бокал.
– За искусство! – и допив вино. – Перевод мне нужен к пятнице.
Перевод довольно сложный: растянутое и довольно нудное описание некоим цистерианским монахом его видений, а также устройства мира. Век, судя по соответствующему языку, примерно, семнадцатый... Спасает меня только то, что мой испанский и впрямь считался лучшим на курсе, хотя занималась я им опять же из чистой любви к искусству. Кстати, об искусстве... После первой же тренировки меня посещает вполне логичная мысль: какого, собственно, я... за свои же труды... Началась она с того, что Артемий выволок на середину зала пыльные маты и заявил, что сперва мне надо научиться падать так же ловко и безболезненно для себя, как он продемонстрировал мне третьего дня. Чем мы и занимались всю тренировку, в результате чего пыль с матов планомерно переместилась на меня, и я, злая, всклокоченная и потная, пообещала себе больше никогда не надевать новых блузок в таких случаях. Даже ради любимого учителя. К концу третьей тренировки я понимаю, что меня пытаются все-таки научить чему-то путному, и смиряюсь со своей горькой участью. Заодно понимаю, что не смогу теперь смотреть без смеха ни одно костюмное кино, где герои по полчаса машут клинками, не сменив ни одной рубашки – что там рубашки! – капли пота со лба не утерев... Лично я после каждой тренировки не менее получаса отсиживаюсь в одном из кабинетов – словно в предбаннике после бани, – прежде чем выскочить на улицу. Во избежание воспаления легких, как минимум...
За цистерианским монахом следует францисканский... Я наконец соображаю, что помогаю благому делу создания очередной кандидатской и немного расслабляюсь. Но этот тип вдруг тоже обретает способность к языкам и буквально тыкает меня носом в парочку недочетов. Я снисходительно объясняю, что он чересчур старается для простого диссера. В ответ он холодно поясняет, что ему не хотелось бы отказываться от моих услуг, но если... Придраться к нему у меня нет никакой возможности. Конечно, я могла бы на все плюнуть и бросить тренировки на середине...
Впрочем, проснувшись сегодня утром, я понимаю, что если не бросить, то отложить на недельку их придется. До школы я еще кое-как добираюсь и, задав своим письменную, скрючиваюсь на стуле. Надеясь, что за закрытым столом никто не заметит, что их учителка сидит в позе, напоминающей о лучших традициях хатха-йоги. В уме я решаю сложную этическую проблему – зайти все-таки предупредить Артемия или идти сразу домой... К концу урока склоняюсь к последнему. От угрызений совести меня спасает сам Артемий.
– Софья Алексеевна, вас в учительскую!
В учительской у нас единственный на школу исправный телефон. Взяв замотанную изолентой трубку, я слышу бодрый голос:
– Алло. Добрый день. Софья, давайте отменим тренировку сегодня. Мне надо срочно уехать.
– Пожалста, пожалста, – говорю я с внутренним облегчением.
– Перевод у вас с собой?
– Да, конечно.
– Занесите его мне, пожалуйста, по адресу...
– Молодой человек, – резко обрываю я, – если вам нужен перевод, подойдите к школе и возьмите. Я заканчиваю в пять пятнадцать, – и я хряпаю трубкой по телефону.
Выскочив в серые сумерки, почти в тот же момент, когда фонари только-только начинают размигиваться, я вижу, что мой тренер в неизменной кожанке подпирает фонарный столб. На ходу я вынимаю из портфеля полиэтиленовую папку с переводом.
– Софья Алексеевна... – тон у него сейчас точь-в-точь как у Семенова. – Вы извините, я совсем замотался, выпал из реальности...
– Извиняю, – сухо говорю я.
– Тогда в знак прощения... Зайдем ко мне на чашечку кофе.
Знаю я, чего он меня зовет... Это ему надо темные места в переводе просмотреть.
– Я очень устала, – слабо сопротивляюсь я.
– Это по дороге к вашему дому.
Кожаное кресло, накрытое невероятно пушистым пледом, настолько объемисто, что я сворачиваюсь в нем клубком и еще место остается.
– Софья, не скучайте и поставьте себе что-нибудь, – это Артемий из кухни.
Я кручу стоящий на столике кассетодержатель. Так. “Блэк Саббат”, “Дип Перпл”, “Лед Зеппелин” – джентльменский набор... Та-ак, это классика, это прекрасно, но не будем выставлять себя интеллектуалкой... Ага, а вот и набор, предназначенный, видимо, специально для приходящих дам. Я долго размышляю над выбором: Каас или Фармер. И по-стариковски ставлю “БАБУ”, наткнувшись, естественно, на “Маню”... Прокрутив немного, я наконец с радостью слышу то, что особенно любила в свои тринадцать...
Н-да... а квартирка-то двухкомнатная. Богатый сын бедных академиков... В нашем районе даже “сверхновые русские” придерживаются цифры один – либо однокомнатную, либо на первом этаже. А книги у него, наверно, в другой комнате... чтобы Валечек не пугать... Жаль, обожаю рыться по книжным полкам, и завидовать черной завистью. А вот и Артемий с джезвами...
– М-м-м... А вы умеете варить кофе.
– Как любой нормальный мужчина.
Он идет в соседнюю комнату – в качающихся бамбуках я в самом деле вижу полки по всей стене. Вот сейчас выпью кофе и обнаглею.
И обнаглела.
– Артем, можно посмотреть вашу библиотеку?
– Конечно. Только там книги и моего друга.
– Вашего друга?
– Да, владельца этой квартиры. Он уехал на два года в Штаты. Предложил пожить – посторожить.
Вторая комната – полная противоположность первой. Кушетка, рабочий стол с компьютером (ого!), правда, стареньким (ага!), пара рапир в углу (угу!). И книги... эге... Так, математика и физика его друга – это неинтересно, то есть, интересно, конечно, но непонятно. А вот и история... хм, выбор для профессионала небогатый, но получше, чем в нашей библиотеке. Карсавин, Кардини, Гуревич – это мы читали; Ле Гофф и Бицилли – это мы прочитали бы, если бы достали... Так, а чем Артемий Эдуардович балуются на досуге? Хейердал, Нансен, “Путешествия капитана Головнина”... ню-ню. Ну и конечно, полная полка фантастики – куда ж без нее! Эх, жаль неудобно во второй ряд лезть...
– Мне надо было у вас просить другую оплату за переводы.
– Книги я даю читать бесплатно.
– Да-а? Рисковый вы человек! – по нашим-то временам...
– Не давать книги – грех. И за него воздастся... Выбирайте любую, но только одну. Прочитаете – возьмете следующую.
– Лихо вы боретесь с человеческими слабостями?
– Что поделать...
Я долго стою перед выбором – Ле Гофф или очередная “Академия” Азимова. Ле Гоффа лучше бы на каникулы – сейчас всё равно голова не варит... А это что? – и я вытаскиваю потрепанную ксерокопию... Осокина? Давно искала.
– Ересями интересуетесь?
– Поветрие, знаете ли...
Я окидываю последним жадным взором книжные полки. Не надо бы терять с вами дружбу, молодой человек... Ладно, авось меня спасет очередной монах?
– Хорошая у вас библиотека... – возвращаюсь я в кресло. О книгах я могу разговаривать бесконечно, и мне плевать, что половина моих знакомых мужчин считают меня безнадежным “синим чулком”. Их тоже можно понять... О большинстве авторов, про которых я постоянно трещу, они и слухом не слыхивали, и нюхом не... Ладно, вернемся к переводу.
Артемий присаживается на подлокотник, и мы с ним долго обсуждаем спряжения испанских глаголов.
Его рука как-то незаметно соскальзывает мне за спину. Вот только объятий мне сегодня и не хватает... Подгадал время. Я, кряхтя, выпрямляю спину, как при стойком радикулите. Его рука столь же ненавязчиво возвращается на исходное место. Так-то лучше... Вот, когда вы вернетесь из дальних странствий, мы, возможно, вернемся к этому животрепещущему вопросу...
– Софья, я уезжаю неизвестно насколько. Если вы не против – мы пока прервем тренировки. Но если позволите... – и он достает из коробочки изящный кулон. – Это янтарь – он хранит от нечистой силы и вообще от зла...
Сейчас какой камень не возьми – все от зла хранят... Я с интересом разглядываю побрякушку – хм, похоже, авторская работа.
– Ну что вы, Артем? Я не...
– Это можно носить и так, – тонкий браслет плотно охватывает мое запястье. Прямо-таки Оскар Уайльд какой-то! – Носите, особенно в темные вечера...
– Да меня с этой штукой скорей ограбят, – я любуюсь браслетом и понимаю, что не в силах отказаться. Ох, и сорока ты, Софья! Н-да, плакали мои уроки фехтования...
Артемий встает.
– А когда я приеду – я позвоню вам.
Прием окончен. Я тоже встаю.
– Я провожу вас.
“До дверей подъезда”, – хмыкаю я про себя. Но он честно провожает меня домой и, прощаясь, снова обещает позвонить.Я никогда не относилась к тем наивным особам, которые чего-то ждут от молодых красивых мужчин. Ну, не позвонил – и не позвонил... В конце концов это его книжка у меня – пусть и беспокоится. Говорят, правда, что он приезжал-таки и даже проводил уроки, но до меня это дошло намного позднее. Да и не до того мне было... Я начала охоту на крупного зверя.
Еще где-то в начале декабря я, не зная, чем занять свободные вечера, докопалась до Клавдии, и мы наконец начали “Каменного гостя”. Володя играл в нем Лепорелло. С Володькой мы учились вместе на факультете – он курсом старше, вместе пришли в театр, вместе разъезжали по бесконечным просторам нашей области с “самодельными” спектаклями. Я привыкла к нему настолько, что порой едва удерживалась, чтобы не начать поправлять при нем колготки. Собственно, идею поохотиться подсказала мне Ленка. Когда я перестала пропадать по четвергам и воскресеньям, она решила, что роман мой кончился, и начала зудеть, что я наконец должна взяться за ум и подумать о будущем. У нее самой за спиной – опыт неудачного замужества, но она не унывает и проповедует всем идею здоровой семьи. А когда я заныла в очередной раз, что нет в жизни – счастья, а вокруг – мужчин, она удивилась: “А Володька?” “Да ты что! – я его сто лет знаю...” “Тем лучше. Не будет неприятных сюрпризов”. Поразмыслив, я и в самом деле соображаю – скоро тридцатник, принцев ждать как-то не с руки, “Не к лицу и не по летам”... Пора становиться нормальной женщиной. Тем более что с Володькой у нас много общего... Мы часами можем болтать о книжках... и о театре... и о... исполняющий обязанности, хмыкаю я. Вообщем, это не самый худший вариант – не красавец, конечно, но и живот к тридцати годам не висит. И шпагой – на сцене – махать умеет. Ладно, короче я берусь за дело. Благо, провожать меня с репетиций приходится ему. Даже Клавдия смотрит на это с одобрением и интересом, правда, недоверчивым слегка.
К середине декабря я сподвигла его вывезти меня на концерт в филармонию, через неделю титаническим усилием воли и с явной брешью для своих финансов меня пригласили все в то же “Каприччио”, а еще через пару дней Володька совершил-таки подвиг Геракла – провожая меня домой, поцеловал. В подъезде. В темном. Чтобы не видели... Эх, приятно вспомнить молодость!
На следующей репетиции, когда Мишель – наш прим-актер – опаздывает в очередной раз на полтора часа, Володька вдруг выдает весь текст Дон Гуана, да с таким пылом... Клавдия смотрит на него, на меня... и явно задумывается о новой концепции донкихотствующего Дон Гуана. А я понимаю, что Новый Год встречать мы будем вместе... И сажусь шить новое платье “в облипочку”, благо, что благодаря тренировкам я порядком сбросила в весе.
Так же как я не люблю ноябрь, тусклый и тягомотный – все уже промерзли до костей, а зима еще и не началась, – так же меня радует декабрь – с его предвкушением праздника, с морозцем, со снежком, искрящемся в свете фонарей, с запахом елки, пронесенной на балкон. А в этом году мне особенно греет душу мысль, что наконец-то я буду встречать праздник не на шумной вечеринке, где мне старательно подыскивают пару (“Будет восемь мальчиков и восемь девочек. Так что не тушуйся”), не в родной, но уже приевшейся театральной компании, где мужские ряды редеют год от года, и даже не в гостях у мамы, что, конечно, лучше всего остального, но...
Поэтому настроение у меня радужнее обычного. И если бы не Семенов... Теперь он повадился встречать меня чуть поодаль от школы и старательно плестись за мной до самого подъезда. Больше всего, я боюсь, что этот “почетный эскорт” увидит кто-нибудь из школы... За аморальное поведение меня не выгонят, конечно, – времена вроде не те, – но разговоров будет.
Кстати, это именно Семенов сообщил мне о приезде Артемия – чересчур небрежным тоном. И когда я не прореагировала, обрадовался, как... в общем-то, он и есть школьник... Короче, Семенов был моей очередной головной болью. “Любовь облагораживает”, несомненно, “но есть мера всех вещей и существуют определенные границы”. Я даже с Клавдией советовалась. Но у той один рецепт: “Приводите его в театр, Сонечка, нам необходимы мальчики, да еще и знающие Фета”. Перед моим мысленным взором встает перспектива провожания меня домой не Володькой, а Семеновым, и я категорически протестую. Хватит с меня школьных впечатлений.
Из-за липы выныривает знакомая фигура. Нет, сегодня я с ним точно разберусь.
– Софья Алексеевна, вы где Новый Год встречаете? – издалека начинает Семенов светский разговор.
– Еще не знаю, Саша... – так, побольше терпения в голосе.
– Я тоже, – вздыхает он.
Это еще что?!
– Скорее всего в театре. Соберемся своей компанией.
– И этот бородатый будет?
Стоп, он меня выслеживает, что ли?!
– Бородатого зовут Владимир Игнатьевич. Он – мой старый товарищ.
– Что, Софья Алексеевна, замуж наконец собрались? Долго кандидата подбирали?
Я резко останавливаюсь. Семенов смотрит на меня с вызовом.
– Саша, знаешь, что женщины не любят больше всего в мужчинах?
– Чего?
– Цинизма, Саня. Особенно у молодых... Пойдем-ка сядем, – я запахиваюсь поплотнее в дубленку, которую таскаю уже восьмой год, кажется, и веду Семенова к лавочке. Мы разгребаем снег с ее спинки и немного вокруг и усаживаемся на тонкую перекладину. Мою лекцию о взаимоотношениях между полами – внеочередной урок по этике семейных отношений – выслушивают с почтительным вниманием. Интересно, я сама-то верю в эти прописные истины? Верила почти до тридцати, потому до сих пор и не замужем.
– Софья Алексеевна, а вам не кажется, что все это устарело?
– Может быть, Саша, но я предпочитаю быть старомодной...
Эк я загнула-то... Нет, пора уходить из школы. Иначе еще пару лет – и я начну говорить таким же менторским тоном, как Эльвира Петровна.
– Знаешь, Саша, забудь-ка обо всем, что я тебе наговорила и “слухай сюды”... В этом мире, Саша, полно общественных установок, он ими держится. И мало кто может им противостоять. И я – не из этих революционеров. Я – слабая женщина, которой давно пора замуж в самом деле, и...
– Это вы-то слабая, Софья Алексеевна, – хмыкает вдруг этот оболтус. И встает. – Идемте, а то вы замерзнете совсем.
– Пойдем, – машинально поправляю я. К счастью, он этого не замечает.
– Софья Алексеевна, поедем первого в город на елку? Я буду честно изображать младшего брата.
– Посмотрим на твое поведение, Семенов, – снова я не нахожу сил наконец поговорить с ним решительно. Ладно, вот после Нового года... А то – конец четверти, впадет в депрессию, завалит контрольную.
– Софья Алексеевна, – останавливается он возле моего подъезда, – вы извините меня. Я вел себя как дурак. Просто не понимаю, что со мной происходит?
Зато я понимаю.
– Семенов, ты Шекспира почитай, а?
Накаркала! Проблема старой театральной компании на Новый Год встает передо мной в полный рост.
– Соня, мы решили собраться у меня?.. – полувопросительно говорит Володька, заглядывая мне в глаза.
Они решили? Да, они решили, а Володька не смог отказаться. Нет, я, конечно, собиралась встречать Новый Год в его однокомнатной, но более узким кругом. Совсем узким.
Впрочем, узнав, кто придет, я немного успокаиваюсь – это совсем старая “наша” компания, кое-кого я не видела уже года два, а то и три. Если еще и Маринка приедет... Да мне этот Володя нафиг не будет нужен. Между прочим, так это и будет всю жизнь. Ты учти, Софья! Я учту, Сонечка... “Но об этом я подумаю завтра”, – как говорила моя любимая Скарлетт. И вообще, признайся, Софья, в глубине души ты даже рада. Ну что бы ты делала, останься ты с Володькой вдвоем... Новогодняя ночь – ночь чудес?.. но не до такой же степени...
Платье у меня в лучших традициях шестидесятых – открыто не только снизу, но и сверху. Я оглядываю себя в зеркале – ничего, даже плечи есть. Но на шею что-нибудь нужно... Порывшись в шкатулке, где у меня валяется всякая всячина чуть ли не с детских лет, я понимаю, что к серебристо-серому тону моего платья подходит только янтарный кулончик “от Артема”. С прической я вожусь гораздо дольше. Наконец не выдерживаю и вытаскиваю лак “от Шварцкопф”, подаренный мне Володькой. Авось не облезу с одного раза. Опаздываю! Запахнувшись в свою цигейку, я добегаю до Володьки часу уже в одиннадцатом...
Как там выразился наш премьер? – “Хотелось как лучше, а получилось как всегда”. Маринка не приехала, хотя и обещала. Из старых знакомых я увидела двоих-троих, остальные были совсем из самого первого состава. Володька-то знал их лучше... После хлопнувшего шампанского пошли обычные разговоры о семьях и работах... И даже пофлиртовать у меня теперь не было никакой возможности... ибо все всё прекрасно понимают. “Великолепный салат, Сонечка. Это ведь вы готовили?” Конечно, кому же еще? Вчера и сегодня утро простояла у плиты. Привыкаю к новой кухне, так сказать... “Чудесное платье, Соня! Сама шила? Выкройку бы...” Так, – прикидываю я, – до театральных воспоминаний и гитары дело дойдет часа через два... Пойти пройтись, что ли? Я незаметно выскальзываю в коридор и отыскиваю в куче сапог свои.
– Уже уходишь, Соня? – вылетает следом встревоженный Володька.
– Чуть-чуть прогуляюсь. Голова разболелась. Не переживай. Я скоро...
– Может, вместе?..
– С ума сошел! Хозяин дома – и уйдет. Ладно, не скучай. И с девочками без меня не кокетничай!..
Володька прижимает меня к косяку. Минуты три мы молчим... Хм, а может, я не права, и именно такие чудеса и нужны в новогоднюю ночь? Вот только борода правда колется. А попросить сбрить – жалко, такая шикарная, окладистая “а-ля рюс”. У учеников опять же авторитет. Володька преподает в тридцатой английский – и ученички у него ого-го! Я влезаю в дубленку, мимолетом оглядываю себя в зеркале. Не врет реклама – прическу и в самом деле ничто не берет.
Сколько себя помню, всегда мечтала встретить Новый год в гордом одиночестве... зажечь свечи, налить в бокал сок, из натуральных апельсинов, а не из тетрапака “ВВ”... Почему я постоянно прусь в какую-нибудь компанию?
На улице пустынно, и тепло, градусов десять, не больше...
Только снег и деревья. Все еще жуют праздничный ужин, вот где-то через час все повалят на горку, и народу будет – не протолкаться. Но пока я могу побыть с этой ночью наедине...
– С Новым годом, Софья Алексеевна!
– Семенов?! – в моем голосе гамма чувств.
– Софья Алексеевна, честное слово, это случайно! – пугается он. – Я просто гуляю, сбежал с дискотеки! Я сейчас уйду, если хотите!..
Правда, что это я? Не подкарауливал же он меня, тем более что не знал, где...
– Извини, Саня. С Новым годом.
– А вы что тут?
– Да вот тоже решила прогуляться.
Мы медленно идем по скрипящему снегу. Эх, недооценила я морозец! Он забирается под дубленку и пощипывает коленки в одной лайкре. Да и Семенов, кажется, тоже замерз... Еще бы, щеголять без шапки!..
– Саш, возвращайся-ка на дискотеку.
– Софья Алексеевна, вон мой дом. Зайдем, погреемся.
– Ты рехнулся, Семенов?
– У меня никого нет. Предки у друзей. Брат тоже. Ой, то есть...
Я прикидываю расстояние от Семеновского дома до Володьки и свое состояние. Замерзать во спасение своей репутации?..
-У меня новая кассетка с музыкой семнадцатого века!
– А апельсиновый сок у тебя есть?
– У меня есть апельсины и соковыжималка.
– Ладно, ради мечты всей жизни...
В прихожей Саша галантно помогает мне снять шубейку и вдруг ахает... И я ахаю вместе с ним, черт, забыла совсем... Учителка в мини – это всегда пикантное зрелище. Ладно, сделаем вид, что так и было задумано.
– Софья Алексеевна, вы... вы – просто потрясающая женщина!
Ну вот, наконец-то дождалась комплимента не только своему платью. Так, а туфли мои у Володьки. Придется босиком.
Квартира у Семеновых трехкомнатная, просторная и очень чистая. Почти в середине, а не в углу – елка под потолок. Пока Семенов возится на кухне, выгребая откуда-то (видимо, из самого дальнего ящика, судя по грохоту) соковыжималку, я украдкой разглядываю елочные игрушки. Это второе мое любимое занятие после разглядывания книжек. Правда, редко выпадающее. Не удержавшись, снимаю с елки большого ватного зайца.
– Простите, я забыл, Софья Алексеевна, – возникает в поле моего зрения Семенов. Он возится возле модерновой – очень – аудиосистемы, – мне такая светит через год, если я брошу есть и пить, – и наконец звучат такты менуэта. – Я сейчас, Софья Алексеевна, – он снова скрывается на кухне. Я безжалостно задавливаю в себе угрызения совести – Семенов уже большой мальчик, и ему пора учиться ухаживать за дамами. И потом, так давно никто не бегал, потакая моим прихотям. – О чем вы задумались, Софья Алексеевна? – появляется Семенов с бокалами сока на подносе.
Я раскручиваю елочный шарик.
– Этот мир, должно быть, стеклянный.
Он надтреснут, и в час урочный
На осколки он разлетится,
Потому что стекло непрочно.
– Классно! – одобряет великого испанского поэта Семенов. – А еще чего-нибудь?
– Мы, испанцы, от прочих народов, – сажусь я на диван, -
Отделились чертою приметной.
Все живут в серебряном веке,
Нам на долю достался медный.
– А кто это?
– Лопе де Вега.
– Это который “лопает и бегает собака на сене”?
– И не только, – улыбаюсь я.
– Почитайте еще что-нибудь, Софья Алексеевна...
– Уж будто тебе интересно, Саня? – кокетничаю я. Чуть-чуть.
– А что, вас даже ваши восьмиклашки хвалят.
Он плюхается на ковер и смотрит на меня снизу вверх.
– Это селенье-малютка,
Проплутав допоздна,
И вовсе лишилось рассудка –
Так что улица вовсе одна, – и далее по тексту.
Отсмеявшись, Семенов спрашивает:
– А это кто?
– Один малоизвестный мексиканец... Я сама чудом его выкопала.
– А..?
– Семенов, ты мне передохнуть дай! – я отпиваю глоток. – М-м-м, – давно забытый вкус. – Ты, поди, без корочек отжал?
– Конечно, – пугается Семенов.
– Настоящие апельсины, друг мой Саша, едят именно с корочкой.
– Они же горькие.
– А ты попробуй! Главное, чтобы корочка была в сантиметр толщиной.
– А мама на такие ругается. Говорит, больше отходов, чем апельсинов. А вы откуда знаете?
– Я много чего знаю, Саша, да не говорю.
– Оно и видно.
– Что видно?
– Загадочная вы женщина, Софья Алексеевна, – отвешивает мне Семенов очередной комплимент. – Вот сейчас вы настоящая... – он снова оглядывает мои голые коленки. – А так... вы словно в анабиозе, словно не живете, а играете... ну... то есть.
“Философ ты наш!” – хмыкаю я про себя, очень удивленная. Может, он и правда меня любит?.. Обсуждать свою загадочную личность мне совсем не хочется, и я с облегчение замечаю гитару.
– Играешь?
– Нет, брат. А я так – тренькаю маленько, – кокетничает Семенов. Чуть-чуть.
– Потренькай. А кассету я домой возьму дослушать.
У Семенова, ко всем его прочим достоинствам, обнаруживается еще и голос. И поет он, в основном, БГ да старое доброе “Воскресенье”. Забавно, – они в свои восемнадцать-двадцать любят то же, что и мы. Только мы – ровесники этих песен, а для них это уже легенда, как для нас “Битлы”, к примеру.
– Саша, а ты театр любишь?
– Терпеть не могу, Софья Алексеевна! Уж извините...
Увы, Клавдия Сергеевна, – сей ценный экземпляр избежит тенет нашего театра.
– А вы так любите театр, Софья Алексеевна?
– Отчасти да. Отчасти боюсь потерять старых друзей, – потянуло меня на откровенность.
– Софья Алексеевна, – выезжает вдруг Семенов на совершенно неожиданную для меня тему. – А вы тоже считаете, что вот раньше молодежь была – ого! – а сейчас никаких идеалов?
“А был ли мальчик?” – снова хмыкаю я.
– Нет, Саша, я так не считаю... У каждого поколения свои идеалы, – теперь меня понесло на прописные истины. – А та самая ранешная молодежь сейчас как раз банками и фирмами владеет... Это ведь всё мои ровесники. Так что сложно это всё. “Ломка поколения” и прочее... Может, вам будет легче, со своими идеалами. А мои сверстники свои, как правило, предали.
– А вы, Софья Алексеевна?
Я задумываюсь.
– Я, наверно, тоже. По крайней мере, живу я сейчас не так, как хотела бы... и делаю не то...
– А какие у вас были идеалы?
– Может, слышал такую песенку: “Мы с тобою, товарищ, не уснули всю ночь, мы мечтали, мы гадали, как нам людям помочь”?
– “Как же сделать, чтоб всем было хорошо”? – усмехается Семенов.
– Вот-вот. Только знаешь, Саша, с идеалами у нас единицы были, – это уже совсем неожиданно для себя. – Большинство спивалось потихоньку... или пофигировало всё... “Поколение дворников и сторожей” это и про нас, наверно... В результате, получили то, что имеем – нынешних “без страха и совести”. “Дети застоя”, – мрачно хмыкаю я. – Ладно, Сань, что это мы о политике с тобой в такую ночь? Может, еще о ценах поговорим?
Семенов смеется и вдруг говорит:
– Софья Алексеевна, а хотите – я вам погадаю? Правда, правда, я умею... не верите?
У нас в Городке – каждый второй экстрасенс или колдун.
– Ну почему же, Саша?
Он несется в спальню, снова громыхает ящиками, выносит огарочек свечи.
– Садитесь за стол, Софья Алексеевна.
Саня усаживает меня за торец стола и долго смотрит сквозь пламя свечи.
– Ну и?..
– Год будет у вас сложным. Вы получите известия о старых знакомых и найдете новых. В жизни будут перемены, но не те, которых вы ждете.
– То есть в замужестве ты мне решительно отказываешь? – посмеиваюсь я.
– Ну вот, Софья Алексеевна, – искренне огорчается Саша, – я сбился.
– Ничего, страшного, Саша, – встаю я, – я не очень люблю узнавать будущее. Ого! – взглядываю я на часы. – Меня уже потеряли!
– Я вас провожу?
– До перекрестка.
Мы спускаемся по темной лестнице.
– Софья Алексеевна, – слышу я умоляющее и внутренне приготавливаюсь к отпору, – теперь вы на елку со мной не поедете?
Я расслабляюсь.
– Саня, мы ведь не по лимиту живем... Только давай завтра. Сегодня я буду спать.
– Ладно, – он снова останавливается. – Софья Алексеевна, хороший этот Новый год?
– Согласна, – улыбаюсь я.
Володькина квартира встречает меня шумом и табачным дымом.
– Где ты была? – обеспокоено спрашивает Володька. – Я уже и к тебе бегал... – Ну прямо-таки Неистовый Роланд!
– Мало ли у меня в Городке знакомых... Затащили, напоили. Нет-нет, на шампанское я уже смотреть не могу... Слова театрального романса? Конечно, помню.
И я вступаю вторым голосом.
В шестом часу Володька отводит меня домой.
– Может, махнем завтра на елку?
– Я уже иду. С учениками.
Хм, а Семенов меня воплощением честности считает...
– Можешь ты хоть на каникулы забыть о своих учениках? – возмущается Володька. – Весь вечер хотел тебе сказать, – прижимает он меня опять в подъезде, – ты просто обворожительно выглядишь... – Разродился-таки. – Когда встретимся тогда?
– В понедельник?
– В понедельник у меня дополнительный факультатив.
– Можешь ты хоть на каникулы... – смеюсь я. Мы в расчете.
Наконец мы договариваемся встретиться на Рождество, меня снова целуют, и я отправляюсь спать.
Подышав на бокал, я еще раз протираю его и ставлю на журнальный столик. Отхожу, еще раз оглядываю. Так, два салата – “Шапка Мономаха” и “Инфанта” по собственному рецепту – куриное мясо, яблоки, картошка и соленые зеленые помидоры... Грибочки, селедочка... Куриные окорочка – непременный атрибут современной кухни – уже засунуты в духовку. Вино принесет Володька, торт – в холодильнике, кофе намолот. Н-да, Софья, в твоей жизни эпохальное событие – ты принимаешь у себя мужчину. И к тому же, нашему счастью никто не помешает – дверь соседей заколочена с прошлой весны, всё выгодный обмен ищут...
Ого, уже полшестого! Я поспешно хватаю длинную плиссированную юбку и блузочку а-ля Арамис... романтический стиль... очень мне идет... а главное – не так шокирует Владимира Игнатьевича.
Звонок? Чего это он так рано приперся? Я спешно заправляю блузку и спешу к двери.
– Артем?
– Наконец я вас застал.
– Вы за книжкой? Сейчас найду...
– Я к вам, – он бесцеремонно заходит, снимает свою бессменную, как и моя дубленка, кожанку и пристраивает ее на вешалку. Я постепенно прихожу в себя и мягко поясняю:
– Артем, я сейчас очень занята, жду гостей. Давайте созвонимся и...
– Мне нужно срочно поговорить с вами.
Я смотрю на часы.
– В десять минут уложитесь?
– Вы прямо как в армии... – шутит он и проходит за мною. – Софья Алексеевна, в Прибалтику со мной не желаете слетать?
Я молча смотрю на него.
– Кое-что перевести надо. Но книга редкая, я еле-еле получил разрешение поработать в хранилище...
– Ну-у?..
– Проезд и проживание в гостинице бесплатно, – продолжает он работать змеем-искусителем, – и за работу я заплачу... – он называет довольно приличную сумму. – Но вылетать нужно сегодня.
– С диссером не успеваете? – ехидничаю я.
Он удивленно поднимает брови.
– Прибалтика – это заманчиво, но... – решительно встаю я. – У меня на сегодня другие планы.
Он смотрит на журнальный столик, накрытый на два прибора, и слегка улыбается... Понятливый, зараза! Затем он оглядывает мое жилище... И нечего так хмылиться, молодой человек! Попробовали бы сами упихнуть в десятиметровку шифоньер, – мамин, мастодонт, которому место в “сталинских хоромах”, а не в наших хрущовках, – диван, письменный стол и телевизор. Ах да, еще журнальный столик, заменяющий мне обеденный...
- Чем же мне вас соблазнить-то, Софья Алексеевна?
– Да ничем, Артемий Эдуардович!..
А черт, опять звонок... Он все-таки приперся раньше.
– Спасибо, Володя, – принимаю я сиротливую розочку на очень длинной ножке. – Да-да, с праздником! – Так, а дальше что? – Вот познакомься, это мой учитель фехтования, зашел договориться о возобновлении тренировок.
– Артем.
– Володя.
Мужчины обмениваются рукопожатиями.
Я вылетаю на кухню – поставить розочку и глянуть окорочка.
Когда я возвращаюсь, мужчины уже мирно обсуждают итоги какого-то Кубка Чемпионов. Идиллия... Сейчас Володя отведет меня в сторону и предложит поставить еще один прибор, а этот хам ведь не откажется.
– Да, да, Володя, конечно, – я отправляюсь за еще одной тарелкой. О, это русское хлебосольство! Но если они сейчас договорятся сбегать к ларьку, я их обоих выставлю!
Но Артемий накрывает бокал ладонью.
– Извините, должен держать себя в форме.
Следующие полчаса – сосредоточенное молчание, пересыпаемое иногда комплиментами.
– Софья Алексеевна - вообще золото...
– А вы бы видели Соню на сцене...
Хм, Володька входит во вкус собственника? Ню-ню, вот и вытащи мужчину пару раз на концерт...
Немного погодя я скрываюсь на кухню – за тортом и чаем. Внутри всё кипит, и одновременно одолевает дикий хохот...
– Сонечка! – встречает меня возгласом Володька. – А почему ты не хочешь помочь Артему с переводом? Нет, Артем, я бы сам помог, но – увы! – испанский помню только в самых общих местах. Это Соня у нас бойко болтала на Интернеделе с латинами.
И после этого они уверяют, что женщины – болтушки?!
– Латиноамериканский порядком отличается от классического испанского, – сухо комментирую я. – Так что болтала я не так уж и бойко.
– Софья Алексеевна, не напрашивайтесь на комплимент, – тонко улыбается Артемий. – Я прекрасно знаю ваше умение и высоко ценю вас, как специалиста.
– Сонь, но почему ты отказываешься? Каникулы еще неделю – обойдутся, поди, без тебя... Я предупрежу. И Клавдию тоже.
Володька определенно начинает мною распоряжаться.
Я представляю, как отреагирует Клавдия на его предупреждение и меня разбирает хохот по-новому... Ох, и лопух ты, Володька! Или это русский менталитет? У него ведь и в мыслях ничего нет. Стоп, а почему ты, голубушка, решила, что в Артемовых мыслях что-то есть? Это только ты способна вообразить невесть что на пустом месте...
Меня начинают грызть совесть и самоедство, и я наконец сдаюсь.
– А визы? – Последняя надежда.
– Я уже всё устроил. – Чего и следовало ожидать.
Еще через три часа меня запихивают вместе с наспех собранной сумкой в самолет, и еще через полчаса я наконец спрашиваю себя – а что я тут, собственно, делаю. Но изменить уже ничего нельзя.
Пока Артемий долго разбирается с администраторшей, я с интересом разглядываю холл – стандартные лесенки из дюраля, вечнозеленые растения в кадках, синие кожаные креслица, столики из оргалита. От наших гостиниц отличает только стерильная чистота.
Артемий возвращается, разводя руками.
– Мест нет.
– Как в старые добрые времена...
– В старые добрые времена мы не были здесь нежеланными гостями. По-моему, этим всё и объясняется...
– Не поддавайтесь дешевому шовинизму, – я иду к усталой и замотанной девушке примерно моих лет и после краткой беседы возвращаюсь, тоже разводя руками. – Мест в самом деле нет, у них какой-то конгресс... Но Дануте дала мне список гостиниц и разрешила попользоваться телефоном. Хотя вряд ли это нам поможет...
– Как вам удалось растопить лед ее сердца?
– Опыт Интернедели, – усмехаюсь я.
Конечно, все гостиницы переполнены.
Дануте сама подходит к нам, предлагает частную гостиницу и с несколько виноватым видом называет цену.
– Фью! Гримасы капитализма...
По озадаченному виду Артемия я понимаю, что на такую брешь в своих финансах он не рассчитывал.
– Ну придумайте еще что-нибудь!.. Вы ведь у нас всё можете...
– Почему вы изображаете из меня какого-то супермена? – вдруг взрывается он. И тут же: – Извините.
– Я просто поддерживаю создаваемый вами образ, – делаю я чуть заметное ударение.
– Правда? – удивляется он. – У меня такой образ? Ладно, придется поддерживать, раз создаю. – Он долго роется в растрепанной записной книжке и набирает очередной номер. – Алло. Профессор Витаутаскас? Да. Вы, наверно, меня не помните... Это Артем Логинов.
Я отмечаю, что впервые слышу его фамилию.
Через пять минут Артемий подхватывает чемоданы:
– Идем. Я договорился с профессором.
– Интеллигенция всех стран, соединяйся! – хмыкаю я, и любезно раскланиваюсь с Дануте.
Уже в сумерках такси долго везет нас на окраину, где стоят двух– и трехэтажные коттеджи, аккуратные с плоской крышей. Меня не покидает ощущение заграничного “кина”. Впрочем, я и так за границей... Вместо огорода за домом – широкая лужайка с подстриженными кустами, голыми и мокрыми. Лифт? В трехэтажном доме? Я старательно протираю глаза.
Профессор Витаутаскас Юзеф Каземирович – сухонький пожилой человек – встречает нас в просторном коридоре, где запросто могут разъехаться два трехколесных велосипеда. Проводит в гостиную. Я оглядываюсь – вот где мамин шифоньер чувствовал бы себя в своей компании. За чаем мы разговариваемся в лучших традициях советской интеллигенции. Ругаем цены – они одинаково высоки во всех уголках бывшего Советского Союза. Потом Артемий мрачнеет, когда профессор весело пересказывает историю выживания его в университете и выживания его из университета. Я впервые вижу Артема вышедшим из себя. Выясняется, что профессор – один из корифеев в области физики, но за свои “прорусские” настроения... То, что настроения у профессора так же “проанглийские”, “про-армянские”, “пробелорусские”, “пробельгийские” и далее по алфавиту – как-то не принимается во внимание...
Артемий кроет напропалую все эти Академии, где сидят не ученые – “брюкопротирочники”. Достается всем Академиям поровну...
– И что же, вас не приглашали читать лекции в Москву или Питер?
– И в Гарвард на выбор, – улыбается Юзеф Каземирович. – Но я уже стар, Артемий Эдуардович, и... знаете ли, патриот своей маленькой и, вы уж простите, молодые люди, независимой страны.
Мы профессора охотно прощаем, тем более что последствия всеобщей независимости расхлебываем опять же сообща, как и все остальные этапы нашей истории. Вот и профессору стало не хватать пенсии. И вполне возможно, что скоро лекции блестящего ученого будут слушать не литовские и даже не русские подрастающие таланты, а английские или американские.
– Ну а вы-то сами, Артемий? Вы-то и вовсе ушли из науки?..
– Это не наука, Юзеф Каземирович, а мышиная возня. А что касается моих знаний, то я не отстаю от дня нынешнего и отслеживаю по своему направлению...
– И что же читали последнюю статью в... – профессор называет английские название, ничего не говорящее моему уху.
– Конечно, профессор.
– И как она вам?
– Профессор, извините, давайте отправим Софью Алексеевну спать, и я скажу вам все, что я думаю по поводу этой дурацкой теории...
– Дурацкой, значит? Это интересно!
Меня запихивают в самую дальнюю спальню, но даже сквозь плотно прикрытые двери я слышу ожесточенно спорящие голоса... Нет, не погибнет наша наука!
– Вы что издеваетесь, Артем? – раскрываю я потертый томик издания 1815 г. Саламанки. – Это же астрология? Вы бы мне еще трактат по черной магии подсунули? Ради этого мы тащили в Прибалтику?
– Знаете, что мне нравится на Западе? Ваша работа – мои деньги, и никаких вопросов.
– Ну мы, слава Богу, пока не на Западе! – взрываюсь я от такой наглости. – И я ведь могу занять денег у профессора и отбыть. Контракт мы с вами не подписывали – и неустойку платить не придется.
Артемий ошарашенно смотрит на меня.
– Извините, Софья, но мне это нужно для работы.
– Молодого, подающего надежды ученого заинтересовала астрология?
– И астрономия, – улыбается он. – Если пожелаете, по дороге домой я изложу вам свою теорию... популярно.
– Да не бойтесь, у меня все же пять по алгебре было.
– У вас пять? По алгебре?! Не может быть...
Последующие дни протекают однообразно. Утром мы впихиваемся в автобус и едем до центра – профессор живет даже не в пригороде, а в маленьком отдельном городке в часе езды от большой цивилизации. Я разглядываю через запотевшее стекло окрестные поля да роскошные кусты, – кажется, это не ветки, а густой туман заблудился в них и висит серым облаком. Литва – сельская страна, как гласят путеводители, и ее основу составляет хуторское хозяйство. Оно и видно – усадьбы и усадебки, очень чистые и уютные на вид. Погода нас не балует. К библиотеке мы добегаем под то ли дождичком, то ли снежком. Потом нас чинно ведут в отдел редкой книги – Артему чудом удалось добиться разрешения поработать в нем, – потом так же чинно снимают для нас потрепанный том, и неодобрительно смотрят на нас, когда мы раскрываем его. Все библиотекари, особенно со стажем, похожи на сторожевых собак или скупых рыцарей, они следят за своим сокровищем с ревностью старых мужей... Затем я погружаюсь в испанский, время от времени справляясь о математических и астрономических терминах у Артемия. Он отрывается от очередного “кодекса” – непременно на латыни – и подтверждает, что все верно, это и есть “тангенс”. Возвращаемся мы уже при свете фонарей. В городке ложатся рано, и к восьми часам улицы пустеют. Есть несколько заброшенных домов – жить в них опасно из-за ветхости, а денег на реконструкцию пока нет. Вот и стоят пустые. В их подъезды даже днем страшновато заходить. Но все двери аккуратно заперты, и муниципалитет следит за тем, чтобы не было выбитых окон.
Именно здесь меня посещает мысль о старости нашего мира и бренности всего сущего. Мне не хватает детских голосов, я вспоминаю цифры статистики и подумываю – не начался ли в самом деле закат европейской цивилизации...
– В таких местах хорошо доживать старость, – вторит как-то в тон моим мыслям Артемий. И совсем не выглядит при этом суперменом...
День на четвертый я аккуратно снимаю его руки со своих плеч:
– Я не подаю по понедельникам, молодой человек.
– А по средам? – не оставляет он надежд.
– И по средам, – я снимаю его руки с талии.
– Таких, как вы, Софья, надо силой лишать невинности в пятнадцать лет...
– May be, may be...
– А потом постоянно возобновлять это воспоминание...
– А это уж непременно! – смеюсь я. Надо же, разозлился!
Работа близится к концу. Я совсем одурела от испанского и требую наконец отпускной день.
– По магазинам прошвырнуться? – ехидно спрашивают меня.
Мне вручают энную сумму денег в счет сделанной работы, и я отправляюсь прогуляться по Свободной площади – от нашего Арбата (хотя, говорят, что она появилась даже раньше) она отличается большей чистотой и меньшим количеством ларьков с импортными товарами. На память о Литве я покупаю смешного чертика и деревянную висюльку на шею. Заглядываю в универмаг. А вот и недорогое осеннее пальто, которое мне необходимо, особенно здесь – старенькое прямо-таки расползается по швам от здешней слякоти. Эх, и была не была! – шляпа, супермодная, не за шестьсот восемьдесят, конечно, но и за сто тридцать - ничего. Школа упадет. Вся. А Семенов так просто на месте помрет. На шарфик и перчатки уходят остатки моего переводческого гонорара... Из магазина вылетаю, гол как сокол, зато в обнове.
Вечером я верчусь перед профессором, демонстрируя свое одеяние в осенних тонах – рыжеватое пальто почти до пят, абрикосово-желтая шляпа и темно-коричневые шарф и перчатки.
– Пока женщины не перестанут покупать роскошные наряды, мир не погибнет, – констатирует профессор. Очень умный человек, Юзеф Каземирович!
Но вот закончен мой перевод. Послезавтра – домой с пересадкой, как обычно, в Москве. И я требую, чтобы Артемий вывез меня к морю, тем более что езды тут часа два или три... Да и наутро погода наконец-то решает нас побаловать. Солнце сияет во все небо, и я вижу, что край этот не серый и коричневый, а голубовато-сиреневый и золотой. А летом, наверное, зелено-синий... А что возьму и махну сюда летом. Витаутаскас приглашал... “Сиди, Софья, – одергиваю я себя. – С твоими-то финансами... А дачу ты на маму бросишь? Удалось выбраться разок и радуйся”.
На берегу синего-синего моря я нахожу кусочек янтаря. В местном кафе меня заверяют, что это очень хорошая примета, и всё в этом году у меня будет превосходно... Надо будет сделать из него браслет или кольцо в пару к моему кулону. Вспомнить, что ли, старую интернеделевскую практику лепки из пластика или очень круто замешанного на соли теста?.. О Господи, Софья, ты как маленькая...
Мы сидим в уютном “Старом баклане” и дегустируем местную кухню, на мой вкус несколько пресноватую...
– Боже, как подумаю, что через два дня в школу?! – сетую я.
– Соня, а почему вы работаете в школе?
– А где еще работать в наши дни гуманитарию? Нет, можно, конечно, устроиться в какую-нибудь фирму – кофе в кабинет начальнику таскать... Но мне как-то “не к лицу и не по летам”.
– Но ваш испанский...
– Да с таким испанским спецов и покруче меня, как собак нерезаных.
– Но можно поискать, побегать...
– Так это надо искать и бегать.
– А вам лень?
– Ну, так “она-матушка” поперед нас родилась. А в школе меня ценят и уважают...
Он неодобрительно смотрит на меня.
– Конечно, за такую зарплату! Зато не бегать и не искать...
– Так надо мной не каплет пока... Вот ежели закапает, тогда и побегу... Что, не одобряете? Так Россия никогда не станет передовой страной, да? Что поделать? Менталитет-с. Гром не грянет, мужик не перекрестится.
– Да плевать на нас нашей России, – вдруг бросает он, встает и расплачивается. – Идем, нам надо еще доехать и собраться. Завтра самолет в девять утра.
Даже у безупречных литовцев случаются накладки – заглохший мотор междугороднего автобуса продержал нас на проселочной дороге не меньше часа и, добравшись до города, мы едва успеваем на последний левый автобусик-рафик, идущий в предместья, когда дело уже близится к полуночи. Высаживает он нас неизвестно где, и мы пробираемся между незнакомыми домами.
К ночи окончательно потеплело, развезло лужами, и в них, блестящих как обсидиан, отражаются купы ясеней и длинноногие фонари. Естественно, ни души. В редком домике за деревьями светится окно.
Я широко перешагиваю лужи.
– Если бы я вздумала снимать Гамельнского Крысолова, то взяла бы не Старый Город, а вот эти предместья, благополучные и аккуратные.
Артемий невнятно хмыкает. Я по обыкновению чувствую себя дурой.
На перекрестке я вижу черного пуделька и подзываю его “фью-фью-фью”. Но Артем плотно берет меня под локоть и оттаскивает прочь.
– Что еще?
– Не знаете, кто любит принимать их обличье, не к ночи будь помянут?
– И вы в это верите?..
Он отмалчивается, а мне вдруг становится как-то не по себе.
Наконец мы выбираемся к дому профессора. Пока Артемий возится с внутренним замком в подъезде, я в очередной раз разглядываю старинный фонарь на цепи, пытаясь понять, как же подведена к нему все-таки электропроводка.
– Ну где вы там? – слышу я от лифта и шагаю в полутьму подъезда. Из подвальчика черная стремительная тень бросается мне под ноги. Я вскрикиваю от испуга и хватаюсь за сердце. С лестницы слышен грохот – это летит чуть ли не через пролет Артемий.
– Что такое?
– Крыса, кажется... почему-то черная... – сердце мое колотится сразу во всех конечностях.
– Нечего было к ночи крысолова поминать. Давайте руку. Кто-то лампочку разбил...
В лифте он видит наконец мое бледное лицо и притягивает к себе, сгребая в охапку. Я не протестую. Жуткий атавизм, конечно, но женщина успокаивается только в мужских объятиях... Впрочем, когда лифт добирается до третьего этажа, я уже спокойна и пытаюсь... Н-да, справиться с профессиональным фехтовальщиком... Он находит мои губы, наощупь открывает дверь... Я честно сопротивляюсь какое-то время, может быть, даже дальше, чем этого требуют приличия. Но как там говорил граф де Ла Фер – “а священник не был святым Амвросием”?
В комнате довольно светло – лунные тени лежат на стене косыми полосами. Артемий, придерживая меня за плечо, тянется к пиджаку, потом спохватывается.
– Да кури, кури... – великодушно разрешаю я.
– Ты не жалеешь? – проявляет он душевную чуткость.
– О Господи, Артем, мне не пятнадцать и даже не двадцать пять...
Он выпускает облачко дыма – сизое, как лунный свет.
– Соня, – решается наконец вопросить. Он не то чтобы испуган, но растерян явно. – Но почему? Так ведь бывает...
– Только в “Романе с камнем”? – хмыкаю я. – Это долгая история, Артем, связанная с одним товарищем, – “Товарищем Мануэлем”, – добавляю я про себя. – Дурацкие девичьи клятвы...
– Ох, и загадочная ты женщина, Софья.
Кто же мне это говорил еще? Ах, Семенов... Неужели это было всего две недели назад?
– “Должна быть в женщине какая-то загадка”, – фальшивлю я шепотом. – Ладно, вставай, надо простыню застирать, перед профессором неудобно... Спать уже явно не придется. Эх, – выдергиваю я простыню из-под матраса, – где, где универсальный пятновыводитель “Ди-ди сейван”?
Пока я плещусь в ванной, Артемий варит на кухне кофе, тихонько чертыхаясь на газовую плиту. Надо сказать, он классно готовит. Всю эту неделю я отдыхала от плиты как на курорте.
– Кофе готов, мадам.
– Мадам – это на редкость точно подмечено, – появляюсь я на кухне.
Я пью кофе и пытаюсь найти в себе хоть какие-то душевные сдвиги. Историческое событие, как-никак... А эти мужчины грубы и приземлены.
– Я не подумал... Ты ведь наверняка не предохраняешься?..
Я считаю в уме.
– Да у меня не срок вроде. И потом, с одного раза даже уже в кино не залетают.
– Если что...
– Ты на мне женишься и сделаешь меня честной женщиной? – смеюсь я. – Брось, Артем! Тише, вон профессора разбудили... Доброе утро, Юзеф Каземирович! Я там кофе на простынь пролила – не пугайтесь, она в ванной висит.
Артемий с нескрываемым интересом слушает мое непринужденное вранье.
– Да что вы, Сонечка? Зачем?
Я наливаю профессору кофе в толстую керамическую кружку – в таких кофе долго не остывает. Надо было купить... эх, не подумала.
Потом начинаются суматошные сборы, я зачем-то обещаю профессору писать... мысленно прощаюсь с Литвой... хотя кто знает?.. В самолете не выдерживаю и на часок засыпаю на Артемовом плече.В Шереметьево нас радуют известием, что вылет в Новосибирск задерживается по погодным условиям. Куковать нам тут до ночи. Артемий чертыхается и вопросительно смотрит на меня:
– Может, экскурсию по Москве?
Это после бессонной-то ночи... Мне не пятнадцать, и даже не двадцать пять...
– Что, я Москвы не видела... – И глядя, как он топчется на месте, словно застоявшийся конь, снова проявляю великодушие: – Артем, если у вас дела – идите. Обо мне не беспокойтесь – я вон на лавочке прикорну. Или еще что придумаю...
Он срывается с места в карьер – я смотрю ему вслед. Н-да, такую летящую походку мужчине дает или фехтование или балет... Впрочем, у некоторых она от природы...
Спать не хочется вовсе... То ли это Джо Дассен, мурлыкающий по радио, то ли прибалтийский апрель в январе нагнали на меня такую тоску... Или это Шереметьево, в котором я не была тыщу лет и думала, что никогда уже не побываю? Правда, весной он – просторней от света... Я прохаживаюсь по залу туда-сюда.
Н-да, походка у него была летящая, и на гитаре он играл, как бог, и... а легенда-то, легенда... сын богатых латифундистов, ушедший в Революцию. Впрочем, тюрем он в самом деле повидал. Этого – увы! – у него не отнять... И не был он красив, как все эти черти-“латины”, кружившие головы нашим универовским девицам... Зато на гитаре он играл, как... Друг друга мы едва замечали – я не изволила тут же попасть под его обаяние... более того, всегда ершилась на его слова... и льстила себе надеждой, что он меня недолюбливает... да нет, конечно, нет, вряд ли он вообще обращал на меня внимание... В двадцать лет все страдают мание величия или этим... гипертрофированным чувством собственной значимости – вот я и надеялась, что он замечает мою недружелюбность... Влюблена в него была, кажется, вся секция. Господи, а как в него была влюблена я! Наверно, такой накал чувств только в юности и испытываешь...
А вот женщин, как я теперь понимаю, он недолюбливал в принципе. “Все они одинаковы”... Ах, товарищ Мануэль, товарищ Мануэль, как долго благодаря вам я хранила идеалы юности...
Я медленно поднялась по лестнице, оглядела с высоты просторный зал. Да, именно здесь они меня и встречали – Рикардо, Дашка со Светкой, Ромка и он... Ему безумно шла белая водолазка...
Погоди, я ведь могу позвонить Дарье... ну да, двести шестнадцать, шестьдесят... или пятьдесят?.. черт, а когда-то знала наизусть. Ладно, попробуем и так и так...
– Алло, это квартира Мухаметшиных? Извините... – угу, значит все-таки шестьдесят. – Алло, Дашу можно к телефону?
– Даша, тебя к телефону, – говорит в трубке очередной мужской голос с очередным акцентом. – Я не знаю.
Итак, у Дашки всё по-прежнему. Не дом, а непрекращающаяся тусовка...
– Сонька! – радуются в трубке. – Какими судьбами? В Москве проездом? Ну о чем разговор – дуй ко мне сию же минуту!– Соня, слезь с подоконника. Из форточки дует.
Анхель совсем не изменился – так же заботится о всеобщем здоровье. Его “не сиди на бетоне” я до сих пор вспоминаю всякий раз, когда намереваюсь присесть на какую-нибудь ступеньку. И ведь не сажусь, вот что интересно.
Я послушно сползаю с широченного подоконника на кухне – на таких бы рассаду выращивать...
– Анхель, ты все такой же, – опять хватаюсь я за его руку. – Нет, мне просто не верится, что я тебя вижу!
Он мягко улыбается и гасит окурок в пепельнице, где уже расположился целый полк таких – “стойких оловянных солдатиков”. Я приглядываюсь к нему – нет, изменился... усталость в морщинках возле глаз и опущенных плечах... Это сколько же ему сейчас? Тридцать четыре, тридцать пять?
– Вы всё так же в Москве?
– Ну, а где же?
Разговор как-то не ладится – так всегда случается, когда старым знакомым нечего сказать друг другу.
– А Карлита, что же, не заходит сюда? Старый добрый патриархат – женщина дома, мужчина гуляет?.. Как она?
– Она сейчас с малышом. У меня сын родился, – с радостью сообщает он.
– Да ты что?! Поздравляю! И как назвали?
– Грегорио.
Я мрачнею.
– Что, так и?..
– А ты ожидала другого? – Он достает следующую сигарету. – Коралеса помнишь?
– Еще бы!
Передо мной встает зал Дома Ученых... Молоденький, смуглый – все они смуглые, а этот в особенности – засунув кулак в карман куртки, выбрасывает в темноту перед ним резкие слова короткими фразами... Он не говорит по-русски, за ним торопится, глотая слова, Надька – ее почти не слышно, и поэтому все всё понимают. И он же заразительно смеется, усевшись верхом на стол в Центре. А вот чему – не помню.
– Тоже. – И уточняет: – Пропал без вести.
– Я поняла.
– Вы чайник поставили? – на кухню залетает Дашка, спасая меня от ненужных ни Анхелю, ни Коралесу слов. Вот кто ничуть не изменился – такая же стройная, изящная – в темных брючках, вышитой мексиканской кофточке, с керамическими побрякушками на шее... кхм, а вон того крокодильчика уж не я ли лепила. – Вы что такие мрачные?
Мы с Анхелем отмалчиваемся.
– Давайте быстрее! Там уже все заждались, – она уносится с вазочкой варенья.
Мы завариваем чай, перебрасываясь новостями о старых знакомых по Неделе. Кто – в банках, кто – в фирмах.
– А я – учительница, – подчеркнуто гордо говорю я.
– Правда? – почему-то радуется Анхель.
И снова о старых знакомых. Кто – в тюрьмах, кто – в эмиграции...
– Вы скоро? – Дашка уже сама кипит, как чайник. – Эти черти уже все варенье слопали.
– Обычное дело, – смеемся мы.
Забавно, у Дашки сохранились старые плакаты. Я долго стою перед ними... Центр... крашеные белые стены... залитые электричеством или закатными апрельскими лучами...
– Ну и..?!
– Иду, иду, Дашуль!
В полуосвещенной бра комнатке набито человек двадцать. В основном, незнакомые, молодежь какая-то, московская, с амбициями – дескать, мы запросто с латинами... Знакомо, знакомо... Только мы все же и делали что-то... Хотя... много ли мы делали на самом деле? Под крылышком Универа и обкома изображали из себя крутых революционеров. Интересно, думаю я, а пошла бы я сейчас подписи собирать? И понимаю, – не-а, не пошла бы... Себе дороже...
Молодежь долбает старый добрый “Несчастный случай” – он меня и тогда-то не прикалывал. Вваливается еще человек пять – тоже никого не знаю, хотя и латины. Студенты, наверное... Ну, вот, полилось нечто родное и знакомое, наша молодежь подтягивает... хм, интересно, половина из них хоть слово по-испански понимает?.. слово, может, и понимает... Дашка наконец уговаривает Анхеля. Я прикрываю глаза... Притихла и молодежь, это явно не хиты, вроде “Гуантанамеры”. Слышу, как рядом кто-то шелестит конфетной оберткой, досадливо морщусь... советую себе отключиться... еще хуже... а-а, черт! – тушь потечет...
Я перебираюсь через руки и ноги на ковре, и выхожу на кухню “поправить макияж”. Жаль, так и не научилась курить. Не надо было мне сюда приезжать.
Долго смотрю в окно... “Он мне дорог с давних лет, и его милее нет, – московских окон негасимый свет”?
На кухню выглядывает Анхель.
– Ты чего?
– Ничего, Анхелито, это я так. Ностальгия по прошлому...
Он как-то всепонимающе улыбается.
– Расскажи-ка мне, Анхель.
– Что?
– Что там у вас сейчас происходит на самом деле? Я ведь ничего не знаю... а пресса нынче – сам знаешь...
Ну да чего там говорить о прессе... От недавнего выступления бывшего ярого... тошнит, просто тошнит.
– А что рассказывать? – Анхель смотрит на меня, потом приносит кипу газет и листов. – Вот, если интересно...
Я просматриваю заголовки.
– Можно взять с собой?
– Бери, кому они здесь нужны?
Он снова курит одну за другой... Анхель, Анхель, что же мы теперь – совсем чужие? И мои вопросы – не праздное ли любопытство? Ну и что изменится в моей жизни, если я прочту эти газеты?
– Анхель, ты не помнишь такого – Мануэль?
– Кавадоса? Он домой вернулся, – Анхель вдруг смеется, – и стал ба-альшим человеком!
– В смысле?
– В стране победила демократия, и он сейчас баллотируется в парламент от социалистов. Выберут.
– Молодой подающий надежды политический деятель? Эх, – шучу я, – чего я не окрутила его тогда – глядишь, лет через пять женой президента стала бы?
Он удивленно смотрит на меня.
– Что не знаешь, что я была влюблена в него по уши?
– По уши? Нет... то есть Даша намекала, но... – от удивления Анхель переходит на испанский, и вскоре мы вовсю трепемся как в старые времена.
Дашка пару раз выглядывает на кухню, где “всё в дыму, как в Крыму”, завистливо вздыхает, глядя на нас, и обречено возвращается к молодежи – хозяйка дома.
– Значит, так... Значит, смягчение режима?
Анхель доступно на двух языках поясняет, где он его видел – это смягчение и главного “смягчителя”, и куда он его пошлет. Нет, все-таки по экспрессии ругательств испанский ни в чем не уступает русскому... Потом мы дружно жмем руки в оценке очередных сегодняшних событий.
– Анхель, – решаю я вдруг, – чем-нибудь помочь?
Он задумчиво скребет в подбородке.
– Анхель, я сказала – чем-нибудь, – сдаю я чуть-чуть позиции, – а не всем. У меня – двадцать восемь часов нагрузки, если тебе это о чём-нибудь говорит?
– Говорит, говорит... пашешь, как обычно... Связи с местной прессой есть?
– Нет, – честно признаюсь я. – Но будут. – Так, в комитете по молодежным делам сейчас Левчик из бывшего Оргкомитета. И в какой-то из “Сибирей” печатается Горшова...
Ох, Софья, ну зачем тебе эта головная боль? Скажи, что переведешь пару статей и успокойся на этом. Революция в заднице заиграла, что ли? Тоже мне, Софья Перовская... Идеалы молодости, блин!..
– Анита, кстати, письмо написала, – размышляю я вслух. – Спрашивает, куда мы все пропали...
– Пропали, пропали... – соглашается Анхель. – Значит, так...
– Ой! – вспоминаю я про время. – Давай проводи-ка меня. Если на метро не успею, то и на самолет опоздаю.
– Во сколько самолет?
– В полчетвертого ночи.
– Я тебя на машине отвезу.
– Анхель, ты обзавелся машиной? – ахаю я. – Обуржуазился вконец?
– Ладно, ладно, товарищ Софья...
– Тамбовский волк тебе товарищ, – подшучиваю я. – Погоди, сейчас блокнот достану.
К Шереметьево подлетаем на свежевыкрашенной “Тойоте”. Анхель галантно провожает меня в зал. Мы продолжаем трепаться по-испански. Артемий выпадает в нерастворимый осадок. Возле выхода на поле мы с Анхелем тепло – очень тепло – прощаемся. В самолете я утыкаюсь в газеты, забыв об Артемии напрочь. Имидж загадочной женщины крепнет час от часу.
В родном заснеженном аэропорту меня встречает Володька с букетом иззябших гвоздичек. Махнув Артемию: “созвонимся”, я позволяю Володьке доставить меня домой и под предлогом бешеной усталости выпроваживаю его восвояси. Моя комната кажется мне чужой, будто меня не было здесь целую вечность... Я стягиваю свитер и плюхаюсь на диван... Спать...
Февраль я не люблю следующим после ноября... То же тягомотное ожидание – зима уже надоела до чертиков, а до настоящей весны месяца еще полтора-два. В театре полным ходом идут репетиции “Каменного гостя”. Может, в марте мы его даже покажем – в рекордно короткие сроки... Школа надоела так же, как и зима, если не больше... В очередной раз даю страшную клятву – летом заняться поисками новой работы. С Володькой сложнее... Меня не покидает чувство своей измены ему. Тут не разберется даже Фрейд... Поэтому я начинаю его избегать... Клавдия отрешенно цитирует: “Ты навсегда в ответе за тех, кого приручил”, и доверительно сообщает мне, что “он вам, Сонечка, все равно не пара”. Володька пока еще ничего не понял и время от времени выводит меня на концерт. На концерт – это, пожалуйста! – это я согласна... А все остальное? Это с моей-то сонливостью и хронической усталостью... Эх, годы, годы!
Вот и сегодня я сижу в малом концертном – мой любимый Вивальди, между прочим, – и чуть ли не клюю носом. Большая комната с театральными креслами, роялем в углу и плотными шторами набита битком. Душно, ибо форточка закрыта. Мне вдруг становится плохо, и я, извиняясь и толкаясь, пробираюсь к выходу. Господи, где же у них тут туалет? Это всё школьная котлетка.
В огромном холле я усаживаюсь на большой круглый стол – здесь мы как-то проводили дискуссию по современным экономическим реформам в Никарагуа – и спокойно дожидаюсь Володьку. Не тащиться же одной по гололеду.
На следующий день я так же поспешно ищу школьный туалет, а, вернувшись в класс, раскрываю фрамугу окна – проветрить. А вечером, смотря рекламу “О.К. – О.В.”, вдруг спохватываюсь и... Так, успокаиваю я себя, ничего страшного, маленькое нарушение цикла... такое бывает... Вот в среду схожу в поликлинику...
В среду я честно сдаю анализы, и честно прихожу за ними в понедельник.
Я с превеликой осторожностью спускаюсь по обледенелым ступенькам нашей поликлиники и доношу себя до лавочки. Долго гляжу в пространство перед собой, а потом обращаюсь к своему животу:
– Ну и как это понимать?
Живот, естественно, не отвечает. Там еще отвечать нечему. Пока мы только не выносим духоты – и тут же устраиваем светопреставление... Судя по опыту, выведенному из многолетних наблюдений за подругами, – это девица. Они обычно любят бунтовать и дебоширить. Мальчики ведут себя спокойнее, надеясь, видимо, отыграться впоследствии... Оно и к лучшему. Зачем мне мальчик?.. Стоп, Софья! Какие девочки, какие мальчики? В наше время рожают только самоубийцы! Чем ты его кормить будешь? И во что одевать?
Я поднимаю глаза и вижу женщину тоже со странно отсутствующим взглядом. Ага, и ее ошарашили известием... Изящно подкрашенная молодая дама осторожно спускается по ступенькам и останавливается... Вдруг ее взгляд становится ожесточенным. Хм, свое решение она, кажется, уже приняла. Мотнув головой, она мгновенно превращается в современную, элегантную и свободную, и быстро уходит дальше по своим делам...
Я снова смотрю на свой живот.
– А вот мы с тобой так делать не будем, правда? Бедной бабушке, конечно, достанется, но в конце концов, кто просил внучат? А ежели что, я тебе ржаной рожок сооружу, как прабабки делали...
Мне вдруг становится смешно. Нет, это только подумать...
– Нет, ну ты даешь? Ты что, специально караулила?.. И кто же ты у меня будешь? Так, январь, февраль, – я загибаю пальцы, – та-ак, здрасьте... Дева. Этого только не хватало. Ты бы еще Водолеем родилась.
Очередная вышедшая из поликлиники потенциальная мамаша удивленно смотрит на меня – с кем это я? – потом понимающе улыбается. Солнечные лучи скользят по заснеженным плетям ивы, лавочке под нею, потом согревают мои щеки. Нет, все-таки скоро весна! Через неделю... календарная, правда, но... и до каникул месяц... Завтра после уроков поеду, обрадую маму. А в школе-то, в школе... А может, не говорить пока? Поставлю перед фактом, когда в декрет пойду. А что? – в мае еще не очень видно будет, а платья у меня просторные. И пересудов меньше.
Это чудовище приучило меня спать с открытой форточкой. В результате утром в комнате – дубак... А тут еще с горячей водой – перебои. На завтрак мы предпочитаем сладенькое, на обед наоборот – соленое, а за яблоками аж дрожим. И никаких импортных шоколадок или соков в тетрапаках. Патриоткой растем своей – пусть не столь обширной, но все еще ого! – родины. И все время хочется спать. Особенно на уроках. Одновременно меня обуяла жажда деятельности. Мало мне подработки в школе и еженедельного беганья по врачам – в конце марта я играю Донну Анну и срываю гром аплодисментов. Очередная традиция нашего театра. А что, Светка играла на четвертом, Ленка – на шестом, а Настасья так вообще уже в декрете, за что мы ее дружно чихвостили, глядя, как она подпрыгивает на сцене. Меня пока чихвостить некому – осмелилась сказать я только маме... Та по свойственной ей привычке уже развила грандиозные планы обмена ее двухкомнатной и моей комнаты на двухкомнатную в Городке, перехода ее на новую работу с последующим выходом на пенсию, когда Лидка немного подрастет и позволит работать мне... Почему мы решили, что это – девица, не знаю, но убеждены твердо. Родная моя мамочка, ну чтобы я без нее делала? Она не спрашивает, кто отец ребенка, оберегая, видимо, мое душевное здоровье. А поскольку вопрос этот не всплывает, то и я как-то не зацикливаюсь. Ребенок – и ребенок... В капусте нашла.
И когда Артемий наконец прорезается...
– Да, алло! Артем? Сколько лет, сколько зим! В Питере? На кандидатскую сдаешь? Молодец! Ой, нет, Артем, какое мне сейчас фехтование? – смеюсь я про себя. – Лучше ты мне вот что скажи – кому-нибудь из твоих знакомых нужен переводчик с испанского? Что? Ну да, закапало-закапало... Так что имей в виду... Да, конечно, прямо мой телефон и давай. В кафе? Ну-у... сегодня не могу – репетиция... а вот завтра-послезавтра... ну ты позвони...
И только положив трубку, я долго и ошарашено смотрю на нее... Что же я ему самого главного не сказала? А, ладно, успеется... Вот позвонит на днях...
На днях звонит его знакомый – перевести какую-то инструкцию по каким-то машинам. Общими усилиями мы ее переводим, я получаю энную сумму и рекомендации. И продолжаю совершенствовать свой испанский...
В местной прессе появляются две мои статьи “по материалам зарубежной печати”. Половину гонорара я честно отправляю Анхелю “на нужды революции”, то бишь на почтовые расходы, половину нахально оставляю Лидке на коляску.
Но еще больше, чем ноябрь и январь, я не люблю апрель, особенно самый конец его. Обычно после уроков я всегда отправляюсь бродить по высохшим уже дорожкам Студгородка, только под соснами не растаяли еще грязные кучи снега. Мусор, банки, окурки, этикетки. И неправда, что тогда их было меньше... Просто тогда были субботники, куда нас и выгоняли...
Долго сижу на лавочке перед общагой с бывшим Латиновским Центром. Теперь там то ли КВН размещается, то ли... С окон еще не отлеплены новогодние бумажные снежинки. Дом Ученых, Универ – в вестибюле тогда висели флаги, а из-за столов мы вечно ссорились с “арабами”. Завершив обычный маршрут, я возвращаюсь домой, и для полноты клинической картины врубаю кассету, затертую уже до скрипа... И так из года в год – прямо-таки Иван Бездомный вкупе с Николаем... как его? – который уже месяц собираюсь перечитать Булгакова, да все некогда... Надо готовиться, скоро конец четверти...
Вот и в этом году я, выйдя из школы, собираюсь сделать широкий круг. Благо и солнечно сегодня, как... Стоп, хватаю я себя за шиворот – Лидке вредны отрицательные эмоции – и веду домой. Там не выдерживаю все-таки и втыкаю старых истертых латинов... Солнце предзакатное, вечернее... Именно оно больше всего напоминает мне, что вот как раз сегодня, за неделю до Первомая, была бы у нас летучка, первая из той сумасшедшей недели, когда нам и соснуть-то удавалось, прямо сидя на стульях. Или на концерте...
“Ах, какого поэта убили в...” а где? Всё-то ты перезабыла, Софья! Я роюсь в комоде, который служит мне частично и книжным шкафом, и выгребаю из картонного ящика старую тетрадку – слава богу, не выкинула...
“Ах, какого поэта убили в Эстело-дель-Бьянко!..”
Просидев полдня в библиотеке и вместе с Семеновым попытавшись на его супераппаратуре хоть как-то почистить запись на кассете, а затем, тряхнув еще и Васечку с его подборкой всего, чего только можно, я худо-бедно набираю и стихов и музыкального сопровождения. Долго размышляю над афишей – не написать ли еще “Памяти Интернедели посвящается”, потом решаю пощадить юные неокрепшие в “политбоях” души нынешнего Комитета Интер-уика. Хотя его председателя я помню еще с... Брюзга ты старая, Софья!
Афишки я скромно прикрепляю подальше от красочных объяв, извещающих, что уж в этом-то году Европейский Клуб обязательно приедет и чуть ли не в полном составе. Маленькая белая бумажка в тетрадный лист с мало кому говорящим что-либо название “Ода к радости”. О сложной ассоциативной связи Бетховена с Латинской Америкой нынче и вовсе никто не знает...
А играть я буду даже при пустом зале.
Впрочем, Семенов обещал быть...
Собственно, это и не спектакль, а так... художественная читка стихов. Под музыку.
Я старательно драю шваброй обшарпанный пол студенческой аудитории – вечной сцене всех универовских театральных действий, заставляю Михеля перепроверить аппаратуру – понятно, что посредине “маг” откажет, или Михель всё перепутает, или вообще всё рванет до начала, обрушив даже крышу на головы взволнованных зрителей... когда это спектакль нашего театра обходился без происшествий? Но все-таки, может, обойдется без землетрясений на этот раз...
Черные плотные шторы почти не пропускают апрельское солнце. Высокие ряды парт передо мной... Я поглядываю на часы, – никогда так не волновалась, – лихорадочно повторяю слова... И... чертыхаюсь.
– Миха, проветри зал! Я сейчас, – я вылетаю в уборную. – Лидка, хоть сегодня ты можешь без своих фокусов? Чего ты? – я ощущаю ясный толчок внутри и изумленно смотрю на живот. – А не рано ли, голубушка?
В зале все-таки есть публика. Это утешает... Даже Клавдия пришла – хотя этот спектакль я делала без нее... Впрочем, и это в традиции...
Заставив зрителей послушать вместе со мной минут три вдохновенную игру гитариста – и не испанского даже, ха! – я начинаю:
“Ах, какого поэта убили в Эстело-дель-Бьянко! -
Давидовой силы и глубины”.
“Есть два способа существовать в мире:
первый – спасаться в одиночку,
других разбрасывая куда попало,
второй – спасаться вместе со всеми,
рисковать жизнью, пока хоть кто-то не спасся...”
“Я в ответе за жизнь, за любое
Сегодня и завтра, -
Всем пределом и всей протяженностью мира...”
“Порыв к свободе -
Всех смертных грехов страшнее...
За восьмой этот смертный грех
уготована смертная казнь...”
“Свобода, мы будем искать тебя за пределами
Легенды и смерти...”
“Они все были разные:
у каждого своя любовь,
свои надежды, свой кров.
Их равняло лишь мужество”.
“Я разговаривал с ними,
Я пожимал им руки.
< У них были дети... и даже
были у них недостатки.
Но как умели они улыбаться,
когда окружала их ночь!”
“Они одинаково верили в Завтра”.
“Почему им наградой за стойкость
стала смерть...”
“Ах, по ком звонит колокол, по ком, по ком?
(в этом ритме траурном
так размеренны повторенья)”
“Мы, пережившие друзей, -
кому обязаны мы жизнью?”
“И многоликая память
вынашивает грядущее,
стойкая хрупкая память,
горькая чуть на вкус...”
“Не погибнем.
Природа земная – за нас.
И живая прохлада ночная – за нас.
И задумчивый бриз,
и глухая волна, и бессонная птица ночная – за нас”.
...Ощущение такое словно выходишь из-под наркоза... сначала включается свет, потом – цвет, и наконец – звук. Надо же, хлопают... Я отрешенно кланяюсь, и никак не могу прийти в себя. Наконец-то и я тебя испытала, о послеспектаклевая эйфория... Как там у Кастанеды – “сместилась точка сборки”? Вот-вот! Ну все, включилось чувство юмора, пора со сцены. Странно, все получилось без сучка, без задоринки... Теперь аккуратно и непринужденно спуститься со сцены и... запнувшись за провод, я грохаю на пол магнитофон. Аминь. Хороший был мафончик, даром что пятнадцатилетней давности... Хорошо, хоть сама не полетела... От тут же нарисованной впечатляющей картины холодеет сердце.
– Я попробую починить, Софья Алексеевна? – бросается ко мне Семенов. Хм, я даже не видела его в зале. – Что с вами?..
– Переволновалась, Саша.
Меня заботливо усаживают за парту, и собирают остатки магнитофона. Потом аккуратно оттирают Владимира Игнатьевича, который растерянно поздравляет меня. Н-да, спектакль, конечно, несколько не в стиле и не в духе нашего театра... Вот и Клавдия молчит... Впрочем...
– Это было хорошо, Сонечка. Только вы излишне волновались, по-моему...
Вот, поди разгадай, что она там себе думает.
– Я провожу вас, Софья Алексеевна, – приносит мне пальто Семенов. Владимир Игнатьевич оттеснен окончательно. А он и не протестует, по-моему. По крайней мере, причину моего внезапного охлаждения он так и не пытался выяснить. Хороший мужик, однако... Поставил – стоит, положил – лежит... Что надо – сделает, мусор вовремя вынесет, и носки сам постирает...
Вообще я давно научилась разделять наших городковских мужичков на типы: “тюфяки обыкновенные” – вроде Володьки; “фанфароны самовлюбленные” – типа Михеля, нет, Михель – “деловитый чемодан”. “Фанфарон” у нас – Васечка. Есть еще “упертые в работу” – отличаются от “деловитых” тем, что в самом деле упертые. Интересно, кем будет Семенов лет через пять? Я искоса смотрю на курящего Семенова, который идет рядом и тоже о чем-то задумался. Заметив мой взгляд, поспешно тушит сигарету. По замашкам – увы! – “фанфарон”.
– Ну и как тебе, Семенов? С волнением жду зрительской оценки?
Но он не склонен шутить.
– Сегодня вы снова были настоящая. А почему?
– Почему я была настоящая?
– Нет, почему такой спектакль?
– Видишь ли, Саша, когда я участвовала в Интернеделе... не в этой...
– Вы?! В Интернеделе?
Вот именно в такие минуты чувствуешь себя ископаемым мастодонтом, вспоминая о своем преклонном возрасте... В последующие минуты, правда, я вспоминаю и многое другое... Семенов всегда был загадкой для меня. Сейчас, например, он с интересом слушает мои воспоминания о встречах со славными латиноамериканскими революционерами. Ха, может, мне мемуары пора писать?.. “Я и товарищ Рикардо”. Нет, не так: “Как я возила товарища Рикардо на Сибсельмаш”. “Но как умели они улыбаться...” Ржали они, как кони! Под конец я расхожусь и вспоминаю гимн Интернедели: “Фундамент будущего мы кладем сейчас, мы человечность утверждаем в мире...” Н-да уж. “...Пусть кто-то нам толкует о годах...” И тут Семенов, видимо, по очень сложной ассоциации, вдруг объявляет:
– Софья Алексеевна, а мне в июне восемнадцать будет.
– Ну и что?
Он вдруг начинает мяться, краснеть, бледнеть, встряхивает упавшей челкой.
– Вы ведь больше не ходите с этим...
– Ну и что?.. – до меня, дуры, все еще не доходит.
– Ну... в общем... – на “фанфарона” Семенов сейчас ну никак не похож.
– Ты что предложение мне что ли хочешь сделать, Семенов? – в моем голосе невольно проскальзывают нотки совкового учителя.
– Только не смейтесь, пожалуйста!
– Я не смеюсь, мне плакать хочется, – честно признаюсь я. Дождалась наконец первого предложения.
– Софья Алексеевна, я вам что – как мужчина не нравлюсь?
О нем, как о мужчине, я, между прочим, не думала. Почти. А он, между прочим, окончательно охамел.
– Саша, пойдем-ка сядем на лавочку. Я тебе много хорошего скажу.
– Только не линьком! – шутливо поднимает он руки. Я вскидываю голову – вот ведь вымахал, ученичок.
Мы заходим во двор. Забавно, казалось, знаю Городок наизусть, но здесь никогда не была.
– ...Дело не в том, Саша, нравишься или не нравишься ты мне сейчас. Дело в том, что я не ожидаю ничего принципиально нового от тебя в будущем. Я прекрасно знаю, каким ты будешь. Более того, я могу год за годом рассказать, как ты будешь становиться таким. И тот, кем ты станешь, не вызывает у меня никаких бурных эмоций.
Он ошарашено молчит, потом пытается протестовать.
– Ну, нельзя же всех под одну гребенку, Софья Алексеевна?
– Саша, я практически наизусть знаю все этапы взросления – если речь вообще идет о взрослении... особенно, наших городковских мальчиков. Вот сейчас ты окончишь школу и обязательно будешь поступать. В универ или в Москву. Куда?
– В Москву. Но это потому что здесь нет моей специальности, – вскидывается Семенов, заметив мою улыбку.
– Отлично. Значит, не в пример многим другим ты уже решил кем будешь... Значит, учиться будешь не абы как... Впрочем, абы как теперь и невыгодно. Закончишь, найдешь престижную работу...
– Куда уж престижнее, – хмыкает он.
– Короче, все это неинтересно, – машу я рукой. – По крайней мере, мне неинтересно, Семенов.
– Конечно, только у вашего поколения были идеалы, а у нас только один голый расчет.
– Да говорили мы уже об этом, Сань. И голого расчета было тогда не меньше...
– Идеалов больше? – тон его саркастичен.
– Может быть... – мне вдруг надоедает спорить.
Я подставляю лицо солнцу – хорошо!
– Софья Алексеевна, вы на выпускном балу будете?
– Вряд ли... Вот отмотаю последние денечки...
– Вы прямо как о сроке говорите, – почему-то оскорбляется он.
– Да не люблю я школу, Саш. И не мое призвание – учитель. – Я встаю и гляжу на совершенно уже ошалевшего Семенова. – Ну что, заглянешь со мной к нашему режиссеру?
– Увольте, Софья Алексеевна! – в его глаза якобы почти непритворный ужас. – Там же полно девушек – они же меня затюкают, бедного! – Он уже что говорится “овладел собой”.
– Тебя затюкаешь!
Утром меня будит звонок в дверь. Ну кого там несет в такую рань? В первомайские праздники – и то выспаться не дают...
Я влезаю в халат и тапочки и бреду к двери.
За порогом стоит совершенно незнакомый мужчина – невысокий и кудрявый, как Виктор из знаменитой “Простой Марии”.
– Простите?
– Сонья?
Именно его акцент подсказывает мне, что это и в самом деле...
– Габриэль! Тебя не узнать! Да заходи, заходи!
И я нахально вешаюсь ему на шею. Видимо, такого от “скромницы Соньи” он не ожидал – ну ладно там Таечка или Светка – и теперь хлопает ресницами – длинными! – чертяка.
– Проходи сюда!
В комнате обычный беспорядок. Платье с креслом исполняют канкан, судя по задравшейся юбке. На столе вповалку книжки и тетрадки.
– Какими судьбами? Не на Интер-уик же?
– Да к Галкиным приехали... – А жена у Габриэля – сибирячка. – Анхель дал твой адрес и просил передать, – он достает брошюрку. – Ему вроде перевод нужен. Да он позвонит, – он все еще не знает, как все-таки держаться со мной.
– Знаешь что, иди-ка на кухню и приготовь свой знаменитый кофе, а я пока приберу... Ничего, что я так с тобой запросто? – подмигиваю я. – Галка не заревнует?
– Ничего, Сонечка.
Ага, он уже сообразил, что со мной можно теперь как с Таечкой и Светкой.
– Кофе в стенном шкафчике.
Я запихиваю все в шифоньер и в стол, и переодеваюсь в более приличное и кокетливое платье... Пролистываю брошюрку – стихи. Эх, Анхель, “где ж ты раньше был”... С недельку назад...
Мы пьем кофе по личному рецепту Габа и трепемся “за жизнь”.
– Анхель летом приглашает тебя на какую-то их тусовку...
Это он так про партийную конференцию. Впрочем, Габ всегда был далек от политики. Тусовался с нами – это да! Такой цветник девиц! И все смотрят на тебя обожающими глазами. Дотусовался.
– Не могу, Габриэль. На лето у меня совсем другие планы, – и я обтягиваю платьем свой уже вполне наметившийся животик. Н-да, у Мануэля было бы сейчас полное право усмехнуться – “все они...” Но Габ – это не какой-то там Мануэль, и к материнству относится прямо-таки с религиозной почтительностью. Менталитет-с.
После долгих поздравлений он говорит озабоченно:
– Не боишься?
И этот о возрасте!
– Мне еще и тридцати нет! – возмущаюсь я.
Но он хмурится и засыпает меня массой полезных советов вроде: “А вот моя Галка...” и т.п. Я улыбаюсь и снова начинаю кокетничать – наконец-то прекрасно понимая и Таечку, и Светку. И Галку.
На выпускной к Семенову я все же попадаю – заболевает одна из завучих, и меня подключают к оформлению аттестатов и памятных альбомов, и выдаче оных.
Зал нашей столовой украшен самодельными газетами и воздушными шарами, прямо как... нет, тогда шары были не блестящими... родные, советские по три... нет, по пять копеек?.. забыла уже...
Я выдаю вместе с Эльвирой аттестаты и мечтаю только об одном – скорее бы смыться. В зале душновато, несмотря на распахнутые фрамуги. И, по-моему, запах спиртного – наши выпускнички уже клюкнули на радостях, явно. А табачный дым – это уж непременно.
Я с облегчением отдаю последнюю корочку и, пока произносятся еще речи, выскальзываю из столовой. Интересно, заметили или нет? Хотя платье мое напоминает груду живописно изрезанных лохмотьев, и в состоянии задрапировать слона, но... О чем это, например, так загадочно шептались девицы в первом ряду?
Н-да, вот завтра номер будет, когда я подам заявление о декретном! Впрочем, половина моих коллег давно уже все знает, но Эльвира... ха-ха! – ликую я торжествующе, – теперь не на кого будет спихивать всю внеклассную, и затыкать в каждую дырку.
– Софья Алексеевна, вы уже уходите?
– Семенов! – вздыхаю я. – Какое счастье, что через месяц ты уезжаешь в Москву, и я тебя больше никогда не увижу.
– Не тщитесь надеждой, Софья Алексеевна, – изыскивает он в своем словарном запасе нечто сногсшибательное. – Я на каникулы приезжать буду.
– “Так вот где таилась погибель моя...”
Из столовой несутся громовые раскаты вальса. Держу пари, молодежь сейчас переминается с ноги на ногу, дожидаясь “нормальной” дискотечной музыки... Мы тоже дожидались.
– Софья Алексеевна, разрешите пригласить вас на тур вальса?
– Ты что и вальс танцевать умеешь?
– У меня вообще масса достоинств, Софья Алексеевна.
Вальс мой любимый, кажется, он называется “Песня о Лондоне”, всем он надоел по “Времени”, предваряя сводку погоды. А я только из-за него и стала интересовать погодой на Сахалине и в Якутии.
Я просто притоптываю на каблучках, прямо как Скарлетт. Вот только как к этому отнесется Лидка? Ее мамаша на шестом месяце беременности кружит голову молоденькому мальчику.
– Только помедленнее, Саша. У меня каблуки.
“И живот”.
Он в самом деле умеет танцевать вальс. И ведет меня “классически”. Ладонь ребром на талии... Длинный туннель коридора... Ох, взглянула бы сейчас Эльвира! “Солнце... солнце в небе смеется, звонкой птицей смеется на ветру”, – напеваю я про себя, летя по коридору... Лидка была против. Я чувствую, как кружится голова, вцепляюсь в Семенова, чтобы не упасть. Он, не понимая моего внезапного к нему расположения, охотно обнимает меня. Эльвиры здесь явно не хватает!..
– Саша, отведи-ка меня к подоконнику.
Семенов помогает мне устроиться в широком проеме и внимательно вглядывается в мое лицо.
– Софья Алексеевна? – говорит он подозрительно.
– Что, Сань? – делаю я честные глаза.
– Что с Вами?
– Да ничего страшного. Просто отказало благоразумие. Нельзя мне танцевать-то в моем положении.
– Та-ак, – говорит он и садится рядом на подоконник. – И кому мне морду бить?
– Семенов!
– Это Артемий, да? – спрашивает мудрый Семенов. Логично, не Володька же!..
– Артемий, Артемий... – весело соглашаюсь я, представляя, как Семенов будет “бить ему морду”. – Нет, нет, он не бросил меня с ребенком, про ребенка он и сам не в курсе.
– Почему?
– Могут быть у женщин свои маленькие тайны, – прихлопываю я на руке большого жирного комара.
– Вы ненормальная женщина, Софья Алексеевна!
– Ага, – я болтаю ногами, прямо как мои пятиклашки. – А кто мне, кстати, предсказывал грандиозные перемены в жизни? А? – продолжаю я веселиться.
– И как вы одна?
– Не одна, Саня, а с мамой. Ты лучше скажи, когда ты в Москву? – закрываю я тему.
– Через неделю.
– МАГМА? МАИ? МГИМО?
– А угадайте, вы же вроде хорошо знаете меня...
– Журналистика?
– Брр! – Софья Алексеевна!
– Тогда механика.
– Почти угадали. МАИ. Самолеты буду строить. Чем фамилия Семенов хуже Королева или Яковлева?
– Надо же... Я тебя и не знаю совсем, Семенов.
– Вот и я про то же, Софья Алексеевна.
– Ладно, – встаю я, – когда отправишь на Луну первый пассажирский, не забудь старую учительницу. А пока... Саня, мне кое-что в Москву передать надо.
– Кому? – мгновенно настораживается Саня.
– Хорошим людям, Санечка. Одной семейной паре. Не провожай. Еще увидимся.
– Софья Алексеевна, а вы когда..? – хмурится чему-то Семенов.
– В сентябре.
– Угу... – кивает он и все-таки провожает меня до крыльца.
Роды были преждевременными и быстрыми. Моя Лидка, видимо, учла мое замечание насчет Девы и запросилась наружу где-то в середине августа. “Скорая”, вызванная мною ночью – даже мамы не было, – приехала только через час, и поэтому едва успела домчать меня до больницы. Проголосив вволю своим положенные три – или четыре – часа, я наконец услышала такой громкий рев, что заорала едва ли не громче: “Что с ней?!”. “Ничего, ничего, успокойтесь, нормальный ребенок, даже крепче, чем полагается недоношенному”. Мне мельком показали что-то смешное, заставили еще немного помучиться и наконец вкатили лошадиную дозу снотворного.
Через сутки я потребовала дочь, да так, что бедная медсестра вылетела из палаты. А когда я увидела серые – как у меня! – глазища, я тихо вздохнула и сказала, наконец успокоенная:
– Ну что же ты у меня такая торопыга?
Дочь, естественно, ничего не ответила, я интересовала ее пока что исключительно в материальном плане, как предмет потребления. Ничего не скажу – Львица получилась на славу.
Из опасений “как бы чего не вышло” меня держат в больнице недели две. Я успеваю перезнакомиться не менее чем с десятком молодых и не очень мамаш. Разговоры исключительно о детском питании и воспитании... Теперь они станут для меня основными года на два, на три. “На двадцать-тридцать”, – хмыкаю я про себя. Вообще же моя жизнь интересна только тогда, когда приносят Лидку. Никогда не думала, что буду так сюсюкать над собственным младенцем. Как всякую нормальную мамашу, меня восхищает в ней все – от крохотных лапок до сморщенного носика... Я даже додумываюсь до того, что она меня уже узнает. Как же, как же... грудь мою она узнает, это точно. Ну ничего, вот через месяц-другой, утешаю я себя.
Но по мере приближения к выписке я постепенно возвращаюсь в реальный мир. Так, соски-пеленки – это у меня есть, коляску я еще в июне с маминой финансовой помощью приобрела... а вот кроватка... До начала сентября я рассчитывала заработать на нее парочкой переводов, но эта бандитка спутала мне все планы. И в ближайшие два месяца, как пугают меня мамы, рожающие по второму разу – есть в наше время и такие героини! – мне предстоит веселая перспективка времяпрепровождения: кормить, стирать, спать, спать, стирать, кормить... И не менее веселая – полного безденежья... Маме с того же июня не дают зарплату. Пособие нынче не то смех, не то слезы, и дай бог, если и это не отберут... потребовать, что ли, единовременное пособие с собеса?.. справками замучат... Ладно, там будет видно...
Наконец я получаю тщательно запакованный сверток и торжественно выношу его в вестибюль больницы. Странно, но меня почему-то совсем не задевает, что мои соседки по палате отдают свои свертки в негнущиеся руки молодых пап с торжественно-перепуганными лицами... Мою Лидку сейчас примут надежные мамины руки, и я не буду дрожать, что сей драгоценный пакет вот-вот уронят на пол.
Я вижу через стекло маму, полурастерянную, полурадостную, киваю головой ей и – медсестре, любезно открывающей мне дверь. И... ко мне подлетает знакомая фигура.
– Давайте, Софья Алексеевна, я подержу.
– Семенов! Какого ты здесь делаешь?! – буквально шиплю я.
– Вас встречаю. Давайте-давайте.
Я вцепляюсь в Лидку.
– Не дам. Ты ее уронишь!..
– Ну чего бы я ее ронял? – он решительно отбирает у меня сверток. Мое сердце обрывается и летит куда-то в желудок. К тому же я замечаю изумленные взгляды окружающих. Еще бы, для мужа – Семенов явно молод, для родственника – чересчур галантен.
– Мама, – целую я ее, – зачем ты его притащила?
– Он сказал, что он – твой ученик, и это какая-то шефская помощь, – недоумевает бедная мама по поводу странной современной шефской помощи, и по поводу моего недовольства. Я смотрю на Семенова, как Волк на Красную Шапочку.
Ко мне подходит Анна – соседка по палате. Ее высокий нескладный муж держит их Ваську, как хрустальную вазу и ящик с гвоздями одновременно.
– Это твой..? – не выдерживает она.
– Брат, – любезно поясняет Семенов, одаряя ее ослепительной улыбкой. – А папа наш, – он откидывает покрывало с Лидкиного носа, – в Питере диссертацию пишет, да?
Мама явно шокирована такими глубокими познаниями Семенова о моих семейных проблемах. Я смотрю на Семенова уже как Лесоруб на Волка. У меня возникает желание придушить его прямо здесь, не отходя от реанимации, когда я представляю вечерний разговор...
– Саша, – нежно говорю я, – отдай ребенка бабушке, и ты свободен.
Но он делает вид, что не слышит и несет мою Лидку на улицу. Возле двери он придерживает оную, чтобы мы могли выйти. Я испуганно ору:
– Ребенка не урони!
– Спокойно, Софья Алексеевна, – он быстро спускается по ступенькам, причем я слежу за каждым его шагом со всевозрастающим страхом.
В довершение ко всему я вижу возле больницы изящный “мерседес”. Под завистливые взгляды меня – совершенно недоумевающую, – маму и Лидку, отданную наконец мне, запихивают в него и...
– Зоя Михайловна, в город, как и договаривались? – это к моей маме.
– Да, Санечка, – похоже, к моей маме этот оболтус уже нашел все подходы.
– Дима, давай! – а это к водителю, молчаливому парню очень “гопникового” вида.
– А кто это? – шепотом спрашиваю я.
– Мой друг. Да не волнуйтесь вы, Софья Алексеевна!Мы разуваемся в маминой двухкомнатной – отдаленный район, рядом с ее заводом, зато полно зелени, скверики, старые домики, не хуже чем в Городке. Мама решила, что здесь мы поживем первые два-три месяца, пока не найдем обмен, и она не оформит перевод на новую работу.
Мама сразу исчезает на кухне готовить праздничный обед. Семенов забирает у меня Лидку и проходит в маленькую комнату как свой. Я обречено плетусь следом.
– И не надейтесь, – словно читая мои мысли, говорит Семенов из комнаты, – меня Зоя Михайловна обещала тортиком накормить. За услуги в грузоперевозке. Так что вам меня еще часа два терпеть.
Я молчу, ибо говорить не могу в принципе. Я просто стою и тупо смотрю на детскую кроватку, в которую Семенов очень плавно опускает мою Лидку. И распрямляется с явным облегчением – все-таки мужчины природой неприспособлены носить маленьких детей.
– Семенов, – зловеще говорю я, – что это?
– Это подарок от ваших “хороших людей”, – Семенов устраивается в кресле. – Между прочим, цените, Софья Алексеевна, из Москвы тащил все эти деревяшки, а потом собирал три часа. Подвиг боевой и трудовой славы! Кстати, можете поздравить – я теперь студент МАИ.
– Каких хороших людей? – не понимаю я.
– Ну, Анхеля и Карлиты. Я у них и жил, между прочим. Они и в самом деле очень хорошие.
– А чего они вдруг?
– Это не я! – нарочито испуганно говорит Саша. – Они уже сами все знали.
“Габриэль! – понимаю я. – Болтун”.
– Тоже мне миллионеры нашлись...
– Анхель говорит, что солидарность – это не только когда вы – нам, но и мы – вам.
– Ты – мне, я – тебе, значит? – хмыкаю я. – И чему только он молодежь учит... – Я тоже устраиваюсь в кресло, чьи деревянные подлокотники я еще в детстве исчертила шариковой ручкой. – Значит, ты у нас – студент?
– Ну. На старте в карьеру, Софья Алексеевна.
– Брось, Семенов.
– Брошу, Софья Алексеевна, – смеется он. – Эх, знали бы вы, какие там преподаватели!
Мы немного болтаем о том, о сем, пока Лидка громким кряхтеньем не напоминает о себе. Н-да, первое самостоятельное пеленание – это как первый бой... Сперва я малодушно хочу позвать маму, но... перед Семеновым неудобно.
Саша с интересом наблюдает за моими манипуляциями.
– А вот говорят... памперсы?
– На памперсы, Санек, у меня денег нет... – смеюсь я. – Мы уж, по-пролетарски, с подгузничками...
Лидка переправляется обратно в кроватку. Надо будет Карлите позвонить – поблагодарить. Просто спасла от безвременной гибели.
Семенов подходит к кроватке, с интересом разглядывает мое произведение.
– На вас похожа, Софья Алексеевна.
– Старались...
– Ну и как мы ее назовем? Может, Катя?
– Семенов! Мою дочь зовут Элида Артемьевна. И зарубите это себе на носу, сударь, который вы вечно суете куда не следует.
– А куда следует?
– Никуда. Тебе вообще здесь не следовало находиться. Тоже мне шеф...
– Я и уйти могу, – психует вдруг Семенов.
Во мне борются чувства праведного гнева – что он себе позволяет? – и элементарной благодарности – без него бы мы еще до сих пор на автобусе добирались. И как это всё сочетать с педагогикой, спрашивается?
– Извините, – идет на мировую Семенов. Он великодушен и понимает, что у Софьи Алексеевны тоже нервы. – Вы его любите, да?
– Кого?..
– Артемия.
– Артема? Да нет... Ты чего, Саша?
– А что тогда?
– Да что?.. – недоумеваю я самым классическим образом.
– А-а, – машет он рукой. – Только ему я вас все равно не отдам, Софья Алексеевна.
– Кому?
Но тут мама из кухни приказывает нести стол, Семенов облегченно мчится ей на помощь, а я продолжаю недоумевать.И начался мой осенний марафон. Сентябрь я просто не замечаю. Хотя с другой стороны никогда раньше у меня не было столько времени просто ходить и любоваться желтеющими тополями, синим небом, уютными сквериками. Правда, гуляю я не одна, а с коляской. Мы с Лидкой упорно обследуем все окрестности, даже до набережной добираемся. На самом деле я жутко рада, что мама забрала нас к себе ото всех старых знакомых, от их разговоров, от всего, что окружало меня в последние годы...
Мои мысли целиком занимает Лидка. Ребенок она преспоконейший, и все те ужасы бессонных ночей, со смаком мне живописанных, меня как-то минуют. У меня даже остается время почитать или попереводить, чтобы заработать на пресловутые памперсы Лидке.
Почти каждое воскресенье появляется Ленка с приветами из театра и неизменным кило яблок или груш. Я благодарю небо за мое нынешнее состояние, поскольку Ленку теперь вижу гораздо чаще обычного, она одна в курсе всех моих событий. К тому же ее полезные советы спасают меня от паники всякий раз, когда у Лидки вдруг начинается расстройство желудка и прочие детские хворобы, – она четко объясняет, что делать в том или ином случае, ибо опыт у нее богатейший. Ее Томка родилась болезненным ребенком, в отличие от моей красавицы, и кровушки из юной мамы попила вдоволь. Но ничего – растет ведь. Пятый год девице... И тоже без отца. Тоже с бабушкой. Один раз появляется и в тихом восхищении млеет перед моей дочерью, – какая интересная игрушка!
Собственно, это Ленка вытаскивает меня в начале октября обратно в Городок, на неделю-другую... подышать свежим воздухом... разгрузить мою маму... И я сдуру соглашаюсь.
Городок – это очень большая деревня, и даже когда я гуляю по закоулкам, знакомые попадаются на каждом шагу. Через два дня у меня четкое ощущение, что о моем приезде сообщили в местной рекламной газетке, и все норовят меня поздравить с переворотом в жизни... Меньше всего мне хочется встречаться с Володькой. У меня стойкий комплекс вины перед ним. Пидманула – пидвела. Но, оказывается – опасаться надо было не этой встречи.
Когда я выгуливаю Лидку по вязовой аллее – густая листва уже сменила лимонную свежесть на сусальное золото, темное и тяжелое на фоне бархатисто-коричневых стволов – на самой окраине, я даже не замечаю двух пожилых элегантно одетых мужчин, как вдруг один из них окликает меня:
– Софья Алексеевна, голубушка!
– Юзеф Каземирович?! Какими судьбами вы здесь?
Я искренне обрадована.
– Я здесь на конференции... А что же вы? Обещали писать старику...
– Да у меня вот обстоятельства непредвиденные, – киваю я на посапывающую в коляске Лидку.
– Ваша? – интересно, как профессор угадал, что это – она?
– Да, – горжусь я собой. – А что же вы? Как вы?
Профессор что-то говорит по-немецки своему спутнику. Тот любезно раскланивается со мной, улыбается моему младенцу и удаляется. Меня охватывает гордость – ездят еще в наш Городок... Потом мы с профессором медленно прохаживаемся взад-вперед, я приглашаю его к себе. Мы пьем чай с лимоном и бутербродами, и я мысленно хвалю себя за хозяйственность.
Профессор вернулся в свой университет, много преподает и даже выезжает на лекции в Санкт-Петербург.
– А в Гарвард? – смеюсь я весело.
– О нет, это очень далеко.
И вот тут совсем неожиданно:
– Да, у меня же Артемий Эдуардович защищается зимой. Он написал превосходную диссертацию. Может быть, даже потянет на докторскую...
Я соображаю, что профессор Витаутаскас непременно расскажет Артему о нашей встрече. И... хм, а с чего бы он решил, что это все относится к нему?
О том, кто отец ребенка знают только мама: – “Может, ты все же сообщишь ему...”, “А зачем, мама?.. Что это изменит?” – и Ленка: – “Ты хоть с него алименты стребуй”, “Да ты что, Лен?! Это ж целиком моя идея”.
На всякий случай я не передаю привет Артему, и обещаю профессору писать. Всё-таки. И даже верю, что сделаю это...
Промелькивает за окном октябрь, солнечный и теплый... Я рада, что он дает мне возможность успеть заработать Лидке на теплые обертки. Маме наконец выдают зарплату за июль-август. Я пописываю статейки, даже делаю обзорно-информационную статью о современном положении в Латинской Америке” – о! – для крупного журнала союзного... нет, вру! – российского масштаба. Страшно пугаюсь, увидев сумму в телеграфном переводе. Короче, кручусь, верчусь, и постепенно понимаю, что нашей русской бабе в самом деле все нипочем, и что ребенка она в состоянии растить в любых условиях... нет, все же жутко горжусь собой.
Иной раз перезваниваюсь с Анхелем – и в курсе дел всей латинской диаспоры... и не только. Именно от него я узнаю, что “г-н Кавадос” стал членом демократического парламента, чего и следовало ожидать... Габриэль снова приезжал в Москву со своей Галкой. Нет, Софья, все-таки ты – ворона. Такие были возможности, и ты так бездарно их прохлопала... А какие кадры были!.. Жила бы ты сейчас где-нибудь в Мексике или Венесуэле, и горя не знала... Вон как в очередном телесериале... По местному ТВ врубают очередную латиноамериканскую “намыленную оперу”, и я с интересом к ней подключаюсь... Радости домохозяйки...В кои века выбираюсь в консерваторию на концерт органной музыки... Влезаю в свое неизменное “выходное” платье и гордо отправляюсь. Одна. “Авось кто-нибудь привяжется”, – так обычно называется это состояние? Никто, естественно, не привязывается. Ты и одна-то никому не нужна была, Софья, а уж тем более с ребенком... В фойе все равно полно знакомых... которые рассматривают меня со всех сторон. В результате чего настроение, которое и так не ахти – начался мой любимый и дорогой ноябрь! – теперь портится вовсе. Я даже подумываю – не продать ли свой “лишний билетик”. Но потом беру себя за шиворот и веду в зал. Что же мне теперь на концерты не ходить?..
Бах, как обычно, выпрямляет мне спинку. На взгляды окружающих мне уже наплевать... В голове рождаются какие-то супербредовые идеи, которые начинают бродить и выбредать на новые “неизведанные” пути... Например, идея нового моноспектакля, по Паустовскому. Или вообще крымчанам 20-30-х... А может? – приобретают мои мысли новое направление. Нет, это уж вовсе бред... хотя... старые связи, опять же...
В антракте иду в буфет “испить водицы”. Забавно, размышляю я, музыку как таковую я ведь и не слушаю, она служит фоном, а может, и генератором для новых замыслов... н-да, не быть мне завзятой меломанкой... Я смотрю на цены и понимаю, что “испить водицы” влетит мне в пол-упаковки питания для Лидки... Я размышляю, долго, а потом решаю – гулять, так гулять... у водицы явно то ли “зуковский”, то ли “юпповский” привкус. Звенит звонок, пора в зал – додумывать свои супергениальные...
– Простите, – обращаются вдруг ко мне, – можно вас спросить?
– Спрашивайте, – говорю я тоном ведущего “Угадай мелодию”, прикидывая, что могло понадобиться от меня этому элегантному юноше в джемпере и со съехавшим набок галстуком. Курс второй-третий, не больше...
– Знаете, я видел ваш спектакль весной?
Ого, меня уже начинают узнавать, как Бриджит Бордо или Маргариту Терехову. Надо Клавдии рассказать – она приколется. Хотя она и утверждает, что популярность истинному искусству ни к чему, но... приколется, приколется. И при случае ввернет что-нибудь эдакое товарищу Жмурикову в Центре тех самых “истинных искусств”... И я готовлюсь выслушать пару-тройку комплиментов, а затем отправить юнца на съедение Клавдии.
– Вы про “Дон Гуана”?
– Нет, – недоумевает “юнец”. – Ваш, по стихам... – и он добросовестно перечисляет всех поэтов-латинов, коих я задействовала в оном спектакле.
Мысленно у меня глаза лезут на лоб, и я начинаю “держать паузу по Моэму”...
Он мнется, явно не зная, с чего начать. Во мне просыпается совесть.
– Вас интересует латиноамериканская поэзия? – светским тоном.
– Меня интересует Латинская Америка. И не только, – поправляет он галстук. – И я, собственно, ищу связи с бывшими участниками Интернедели. И если я не ошибаюсь...
Я испуганно смотрю на него, потом на небо, то есть не на небо, а в потолок консерватории. Стоп...
– И зачем вам это? Вы с журфака? – обвиняющим тоном. Новый факультет универа, считай, только что открылся.
– Да. И, понимаете...
– Понимаю. Хотите записать парочку воспоминаний... – скучнею я, понимая, что глаза к небу возводила зря.
И снова ошибаюсь.
– Нет, меня интересует нынешнее положение дел в Интердвижении.
– Если таковое осталось? – смеюсь я. – Послушайте, давайте, если вы не против, поговорим об этом после концерта. Второй звонок! Как вас зовут-то?
– Дубровинцев. Саша.
Ну да, одно из двух – либо Саша, либо Сережа, это уж как водится.
Я тоже называю себя.
– Постойте, это ваша статья была в...
– Да, – задираю я нос. И вот на этот раз в самом деле зря.
После концерта мне очень популярно объясняют, что статья моя непрофессиональна во всех отношениях, и что из имеющегося материала можно было вытащить гораздо больше, и что...
Саша – родом из Маслянино, в университет, до и после армии, поступал регулярно, и вот с третьего захода... журналистика – это дело жизни, и не какая-нибудь, а честная и объективная, и что... Короче, я не верю своим глазам, устаю щипать себя за руку и затаскиваю его пить чай.
Кухня... ее надо воспевать в одах, посвящать ей романы и романсы... не оценена еще по достоинству ее значительная роль в жизни советской интеллигенции...
“Сигарета в руках, чай на столе, и больше нет ничего, всё находится в нас...” Чай пью я, курит Саша. Вокруг ворох газет с перевернутыми вопросительными и восклицательными знаками. Из-за холодильника выбегают изредка тараканы, недоумевающе оглядывают нас – чего это вы здесь? – и возмущенно удирают от моего тапка – еще чего выдумала?.. спать бы шли... Где-то часу в третьем я излагаю Саше бредовую идею, возникшую в моей голове под звуки органа. Он не оставляет от оной камня на камне и... предлагает свою, вытекающую из моей, но еще более бредовую... обсуждение затягивается на энное время... Наконец Саша спохватывается, смотрит на часы – пять! – и начинает лихорадочно собираться. Я интересуюсь, куда это он в такое время, и предлагаю поставить на кухне же раскладушку. Но он клянется и божится о каком-то друге через три дома. Мы договариваемся встретиться на следующей неделе. “Я Ольку приведу – во такая девчонка!” Мы на цыпочках ползем в прихожую, стараясь не разбудить маму и Лидку. Лидка, естественно, просыпается... Саша шмыгает в приоткрытую дверь, я мчусь к дочери, и мы долго выясняем с ней отношения. Лидка орет, что матери на нее наплевать, ребенок тут с голоду помирает... Я грудью затыкаю ее возмущенные вопли, и, почмокав минут пятнадцать, мое дитятко засыпает, но цепко держится за меня на всякий случай. Я еще немного хожу с ней по комнате как есть в концертном платье, прокручиваю ночной разговор. Потом смотрю на себя в зеркало в полусвете начинающегося утра. Ох, Софья, Софья, ну кто к тебе привяжется? У тебя же на лбу написано: “правильная, идеологически выдержанная, верна делу революции”. А хороший парень этот Сашка! И если нам с ним удастся провернуть эту авантюру...
Днем я сплю до отвала, то есть часов до четырех включительно, проснувшись только хлебнуть чайку с бутерами и покормить Лидку. Когда же я, взлохмаченная, в дранном халатике, выползаю на кухню, где уже царит идеальный порядок, мама только интересуется – кто сей молодой человек, которому я скормила трехдневный запас продуктов. Я объясняю, что ничего страшного, это новый знакомый, у нас с ним дела – какие дела?.. при свете дня наша авантюра кажется совершенно уж дурацкой... – и т.д. и т.п. Мама разочарованно вздыхает.
– Газеты я в тумбочку сложила, – говорит мама, одеваясь в прихожей.
– Ага... А ты куда?
– За хлебом.
– Мам, да я сейчас схожу.
– Сиди, – мама рассержена, и с ней лучше не спорить.
Через пару минут раздается звонок. Ключи забыла.
Я открываю дверь и застываю.
– Здравствуй!
– Здравствуй, – отодвигаюсь я, пропуская нежданного гостя.
– Еле нашел тебя...
Я пятерней приглаживаю волосы.
– Нашел же...
Артем снимает новенький пуховик – в таких ходит сейчас каждый второй, если не первый, – ищет вешалку. Я закрываю дверь – она у нас на двери.
– Можно? – показывает он на виднеющуюся в комнате кроватку.
– Да, конечно.
Артем проходит в нашу с Лидкой комнату, наклоняется и долго рассматривает спящую мою красавицу. Когда он поворачивается – у меня возникает желание, чтобы в стене за моей спиной была какая-нибудь потайная дверь.
– Знаешь, что мне сейчас хочется с тобой сделать?
– Убить, полагаю, – пытаюсь шутить я, но писк, вырвавшийся из моего горла, доказывает, что это предположение вполне серьезно.
– Почему?..
-Артем, – начинаю я слабо блеять, – ну просто так получилось... и ребенка я хотела... ну и что тебя дергать... ты же не виноват... я сама...
– Самостоятельная, – бросает он. – Так, всё. Собирайся! Едем.
– Куда?..
– В Питер. Куда же еще?..
– Артем!
– И не спорь. Нет, ну ты... – он просто не находит слов и садится на стул. – Софья!
– Ну что?
– Как ты могла...
– Артем, у меня своя жизнь, у тебя – своя, а общий ребенок – еще не повод для светского знакомства. Ладно, ты тут пообщайся с юной леди, а я... – и я вылетаю в ванную, чтобы умыться и собрать мысли. В зеркало на меня смотрит испуганная женщина, застигнутая на месте преступления. А может, сказать, что это не его ребенок? Ага, Володькин? Придумала тоже... Меня наконец посещает чувство юмора, и я становлюсь уверенней... Так, а куда это он меня звал? Это что, он на мне женится хочет?..
Я влезаю в более приличный халат и мчусь на испуганный возглас Артема.
Хм, моя Лидочка уже успела поприветствовать блудного отца. На джинсах темнеет синее пятно.
– Хулиганка ты! – ласково поясняю я дочери, что я о ней думаю, – хулиганка, да-а... – Лидка широко мне улыбается, а потом уложенная в кроватку, переворачивается. Отлично, опять вне графика. А в школу мы пойдем в четыре года, да?
– Как ты ее назвала? – напоминает о себе Артем.
– Элида Артемьевна – мы. Вот.
– Элька?
– Ну да, Элька, Лидка – как пожелаете. Есть еще настроение пообщаться с дочерью?.. – я выразительно смотрю на его штаны.
Но он самоотвержен.
– Конечно.
Лидка кочует на его руки, кряхтит недовольно, но терпит.
– Пошли на кухню, мне надо питание разогреть.
На кухне Артем замечает забытые Сашкой на подоконнике сигареты, но молчит.
Меня же почему-то разбирает смех.
– Значит, ты сейчас в Питере?
– Да, снимаю комнату.
– Да-а? И что же, ты предлагаешь нам с Лидкой ехать в комнату?
– Ну, я... Да, – соглашается он, – вам пока лучше...
Как легко уговорить современных мужчин!
– Чай будешь?
– Да.
В замке возится ключ.
– Это мама.
Артемий меняется в лице.
– Не бойся. Она людей не кушает.
Мама заглядывает на кухню, недовольно оглядывает Артема.
– Сонь, я к тете Паше.
В коридоре шепотом спрашивает:
– Он? – Как угадала?
– Он.
– Ну-ну! Ты его не очень-то...
– Ма-а-ам...
– Знаю я тебя.
Когда я возвращаюсь на кухню, Лидка и Артем уже вовсю улыбаются друг другу. Признали родственные души.
– Сонь, я тут подумал... Вам, наверно, трудно... В конце концов, это и мой ребенок, – он старается говорить спокойно, но в голосе слышится вызов. Прямо как у Семенова.
– Твой, твой... – веселюсь я.
– Значит, ты не против, если я...
– Чего же против? У нас до маминой получки денег только на хлеб...
На стол опасливо выкладываются две бумажки с красивыми циферками. Я радостно соображаю, что теперь у Лидки будет комбинезончик на весну. Тот, зелененький с опушкой, что я присмотрела и облизываюсь вторую неделю. Завтра же сбегаю. Это называется, мы бессовестно продались, а, дочь? Лидка улыбается отцу в два раза шире... Правильно, правильно, так мы их и разоряем...
Я впихиваю в дочь молочную смесь и выпроваживаю спать. Хватит с нее на сегодня впечатлений.
Артемий тоже склоняется над кроваткой. Семейная идиллия!..
– Когда ты диссер защищаешь? – сажусь я на диван.
– В начале марта, – садится он рядом. – Я бы раньше, но мне предзащиту зарубили, и... А ты-то как тут?
Ну прямо разговор двух верных супругов после долгой разлуки!
– Да ничего, живем помаленьку. Лидку вон растим. Она же раньше времени родилась, пришлось ей срочно вес набирать.
– Мне профессор рассказывал. Если бы не он... Нет, Сонь, ну ты отколола номер... Ну хотя бы намекнула...
– Сам пропал без вес... – я осекаюсь, – в безвестных краях нашей родины.
– Да замотался совсем... каюсь, – шутит он. И его рука – я уже давно с любопытством жду этого момент – проскальзывает мне за спину.
– Артем, ты что?
– Ничего, – он притягивает меня к себе. С минуту я размышляю в полуобъятьи, пытаясь ощутить душевный трепет. Тщетно.
– Арте-ем!
На мою насмешку в голосе он отвечает своей:
– Вроде кто-то теперь моя жена?
– Да, и кто же это?
– А ты что – не собираешься за меня замуж?
Спасибо, поинтересовался все-таки!
– Нет, – беспечно говорю я.
– Соня!.. – вот тут он явно выбит из колеи. Как там называется этот удар в фехтовании? – Я не понимаю...
– Я заметила, – веселюсь я еще больше.
– Софья, давай говорить серьезно, – он встает им начинает измерять шагами метраж моей комнаты. Хм, кажется, это и есть – нажать на кнопку мужского самолюбия?..
– Давай говорить серьезно, – соглашаюсь я. – Ты что, любишь меня так, что не мыслишь без меня дальнейшей жизни?
– Софья, о чем ты?! При чем здесь великая любовь? Нам дочь растить надо!
– А кто тебе мешает? Пожалуйста, принимай активное участие! Только при чем здесь я? Согласись, если бы не Лидка, ты бы и не вспомнил про некую Софью Алексеевну. Но вот ты узнал, примчался и требуешь, чтобы я из-за странно понимаемого тобой чувства долга, бросила всё и сложила жизнь к твоим ногам. Прости меня, Артем, но вот для тебя в ней нет места. Мне и так слишком многое придется менять, чтобы...
Артем смотрит на меня, как на инопланетянку.
– Софья, ты вообще нормальная? Да сотни женщин!..
– Вцепились бы в тебя, как в спасательный круг? А вот меня, представь, не устраивает симбиоз во имя..! – я старательно выговариваю слова, чтобы не сорваться и не выставить его с двумя бумажками вместе.
– Извини, – вдруг остывает он и садится передо мной на корточки, – извини. Я погорячился. Ты права – я не имею права вмешиваться в твою личную жизнь...
Хорошо, что Саша забыл сигареты.
– Но ты пойми – я просто ошарашен и не знаю, что делать. Может, мы все же подумаем вместе, – он с почти незаметной секундой колебания берет мои ладони в свои. – А, Соня? Ведь есть же браки и не по великой любви, черт возьми!
– Есть, – устало говорю я, – и мы подумаем. По крайней мере, до марта у нас время есть. – Мне просто надоело спорить, к тому же я знаю, что еще пять минут такого моего взведенного состояния, и Лидка проснется и начнет ругаться. Как она чувствует мой душевный разлад – я просто не понимаю.
Артем, довольный тем, что наконец уговорил меня, встает, и мы начинаем обсуждать чисто технические подробности – чего, сколько и когда он будет мне высылать. Наконец – совершенно измученная – я выставляю его за дверь.
Минут через пять возвращается мама.
– Ну что?
– Да ничего, мам!..
– Признал?
– Куда он денется...
– И что?
– Замуж звал.
– И что?
– Ма-а-ам... – И, видя мамин непреклонный взгляд: – Сказала, что подумаю.
– Подумай, подумай. Денег хоть дал?
– Там, на столе.
– Слава богу, хоть так...
Ночью я долго не могу уснуть. Ну не сто... не лежит у меня к нему душа, не лежит. Он явился такой правильный, такой всё знающий... Да и я нужна ему как прошлогодний снег... камень на шее молодого ученого... А деньги, ну пусть Лидке посылает... Впрочем, время в самом деле еще есть...Снова тянется ноябрь, вместе с ним тянется тягомотный квартирный обмен – то требуют большую доплату, то предлагают такую глушь в том же самом Городке, что из нее и не на всяком автобусе выберешься... Мама бегает по агентствам недвижимости, ездит по квартирам и наконец находит более менее приличный вариант – правда, на первом этаже, но комнаты раздельные, и почти в самом центре нашей Высшей Зоны...
Моя жизнь кипит и бурлит. Сашка со своей Олькой пропадают у нас чуть не каждые выходные. Мы потихоньку подготавливаем почву для нашей грандиозной идеи. И также потихоньку я начинаю привыкать к мысли об очень хорошем, очень надежном, очень правильном выходе в своей жизни. Выходе замуж. Артем позванивает (бегая на почту, я мечтаю о скорейшем переезде; телефон дома – это не роскошь...) – узнает новости из Лидкиной жизни, обещает после Нового года свозить нас к своей маме и... и денежный перевод от него очень кстати...
К началу декабря мама переправляет меня с Лидкой в Городок, чтобы спокойно заняться подготовкой к переезду и чтобы мы не мешались под ногами. По этому поводу Артем начинает звонить чуть ли не через день. А я уже привыкла – и радуюсь, слыша его голос.
Зима в этом году – просто сказка. Лес за окном стоит заснеженный, как на поздравительных открытках. И даже фонари прилепили к своим опорам снежную чешую... Я понимаю, что сей вид скоро перестанет меня радовать – из окон новой квартиры виден только двор – и спешу налюбоваться.
От этого занятия меня отрывает телефонный звонок. Я, не спеша, подхожу, уверенная, что это Артем, и к своему удивлению слышу Дашкин голос.
– Дашунь, привет!
– Привет, – голос у нее невеселый и усталый. Совсем замучили мою подружку. – Сонь, ты только... Мы тут газеты получили... в общем...
– Что такое?
– Ты только... Мануэля убили.
– Что?..
– Написано, при попытке ограбления... Ведется расследование... Со-онь?
– Я тут, Даш.
– Его же недавно...
– Я знаю.
– Мы, когда газеты отксерим – тебе вышлем.
– Не надо, Дашунь, – глухо говорю я. – Спасибо, не надо.
Зачем мне его портрет в траурной рамке?..
– Сонь?!
– Я тебе потом перезвоню, Даша.
Я кладу трубку и бреду на кухню, долго смотрю на деревья... они говорят: “как на рождественских открытках”. Я стою и смотрю так долго, что моя Лидка вдруг начинает орать. В первую секунду до меня не доходит, что орет именно она... А когда я наконец кидаюсь к ней, она визжит уже как резаная, визжит, не переставая, чтобы я не делала – я ношу ее по комнате, укачиваю, похлопываю по животику... и только когда от беспомощного отчаяния у меня появляются слезы, она вдруг смолкает, словно ее выключили, и утыкается в мою грудь... Я тихонько утираю слезы, текущие по щекам, и удерживаю волны, идущие глубоко изнутри, словно приступы тошноты. Докормив Лидку, я осторожно укладываю ее, ухожу в ванную и включаю воду...Лидка орала не зря – у меня пропадает молоко. Не сразу... постепенно... но... Я плохо помню зиму – сплошной черный провал. “Вот этот дурной год кончится, и...” – слушаю я и вспоминаю, что то же говорили и в прошлом, и в позапрошлом году. Поэтому Новый Год встречаю без радости, отказавшись куда-либо идти, хотя мама и отпускает. Выпив со своими соку, я честно смотрю до трех ночи бездарный “Голубой огонек”... или как он там теперь называется... Январь облегчения не приносит, только повышение цен. Мы наконец оформили документы, переехали, расставились... Пол очень холодный, но в целом жить можно. Артем успокаивает, что когда приедет, мы обменяем его однокомнатную в Центре и нашу на что-нибудь еще... Я послушно киваю в трубку.
На каникулы меня разыскивает Семенов. Но разговора не получается... я смотрю на него и понимаю, что не ошиблась и на сей раз... столица уже отложилась на нем неистребимым своим... Я холодно сообщаю, что выхожу замуж, и сворачиваю светскую беседу, благо, моя дочь как-то усекает, что меня необходимо отозвать. Она уже сидит, гукает и швыряется игрушками и сосками. В ее комнате мы постелили ковер со стены, старый, шерстяной, так что она может свободно ползать. Я сижу над переводами и начинаю тихо ненавидеть испанский.
В феврале мы торжественно, с тортом и свечами, отмечаем Лидкино полугодие. Артемий Эдуардович поздравляют нас по телефону, ибо с диссером у них запарка, и т.д. и т.п.– Мам, на улице весной уже пахнет, – врываюсь я в нашу еще не совсем разобранную квартиру, где мои книги валяются в одном углу, мамины нитки и незаконченные макраме – в другом. Макраме – это новое мамино увлечение, очень выгодное по нынешним временам, ибо плетеными совами, кашпо и розеточками мы отделываемся от праздников и многочисленных дней рождений наших знакомых... Я в сотый уже раз даю себе обещание научиться хотя бы вязать...
– Тебе этот московский звонил.
“Московским” мама называет Анхеля. Моей возвышенной любви к латиноамериканцам она, к сожалению, не разделяет. Хотя с другой стороны считает, что это все же лучше, чем “господа рыцари”, одно время переполнявшие наш дом. Первые хотя бы работают. А вот в политике наши взгляды совпадают – при появлении на экране очередного лидера очередной партии, мы дружно переключаем телик на “Санта-Барбару” или что-нибудь в том же духе, и голосуем исключительно “как голосовал бы папа”.
А вот латиноамериканские сериалы мама, как ни странно, любит и смотрит их все, посвящая меня в перипетии судьбы очередного Алехандро (и тут сплошные Саньки) или какой-нибудь запрещенной или купленной женщины. А Дашка еще о разнице менталитетов. Ха!
Я набираю многозначный номер, мысленно давая себе обещание – не больше пяти минут.
– Алло, Карлита? Привет. Твой благоверный дома?
– Это он-то верный? – смеется Карла. – Анхелито, тебя! – это уже по-испански.
– Чего звонил? – вступаю я без предисловий.
– Ты в Москву приехать можешь?
– Нет. А что?
– Твой перевод взяло... – он называет известное издательство. – Я предложил им, и они взяли. Хотел сделать тебе сюрприз, но им нужно побеседовать с переводчиком.
– Какой перевод? Зачем взяли?
– Твой перевод. Ты летом переслала мне стихи с Сандро.
– С кем?.. ах, с Семеновым! Ну?..
– Их приняли на публикацию, – сердится на мою непонятливость Анхель и потому ошибается в словах. – И им нужна твоя консультация. Раз не можешь приехать – тогда позвони им.
– О Господи, думаешь, у меня сохранился второй экземпляр?
– Я не знаю. Но ты позвони, – Анхель сегодня не в духе.
– А с чего вдруг они заинтересовались? Новые веяния?
– Не знаю. Софья, мне некогда. Я потом позвоню. Телефон записывать будешь?
– Давай, – я записываю на косяке. Все равно летом красить.
Перерыв буквально весь дом, я понимаю, что второй экземпляр погиб бесследно в катастрофе переезда. Что я там переводила – в упор не помню... Поэтому в звонке не вижу никакого смысла.
Передо мной встает дилемма – новое зимнее пальто или поездка в Москву. И вдруг мне так нестерпимо хочется вырваться из своего круга – магазин, кухня, молочное питание, раз в неделю – вечер у Клавдии, раз в месяц – школа, где с нетерпением ожидают моего выхода на работу. И Городок наш мне осточертел до крайности, все окрестные улицы исхожены вдоль и поперек, до весны еще месяц – не меньше, да и что изменится?
Я иду со своими сомнениями к маме, заранее зная и тайно надеясь, что она сейчас разгромит все мои идеи в пух и прах.
Но она неожиданно говорит:
– Поезжай, дочка. Развеешься немного. С Лидкой я справлюсь как-нибудь. А ты там, может, выберешься еще куда.
Бедная мама не теряет надежды устроить мое личное счастье. Благо, от Москвы до Питера – четыре часа езды.
Это я и сообщаю Артему, позвонившему в очередной раз напомнить о своем существовании и существовании своего диссера.
– Обязательно постараюсь вырваться.
Значит, не вырвется. Похоже, мне предстоит взять в мужья “упертого в работу”. Что ж, все-таки лучше, чем все остальные типы.Москва встречает меня сыростью и теплом.
Я мчусь к Дашке, потом в редакцию (с жутким трепетом в груди – наверняка всё это чушь, и никто никакие переводы не берет. Тоже мне – Щепкина-Куперник нашлась!) Но меня встречают приветливо – это в издательстве, куда раньше и маститые не могли пробиться. Демократия, одним словом. Более того, мне предлагают доработать еще пару стихотворений для этого сборника и туманно намекают на какие-то будущие перспективы... Хм! хм-хм... но стихи беру, прихожу к Дашке и запираюсь в самой дальней комнатушке, более похожей на чуланчик с окном.
За окном вечереет. Дашкина квартира постепенно наполняется гулом голосов... В комнату ко мне заглядывает какой-то латин, слегка удивляется и говорит почему-то по-английски:
– I’m sorry.
– Por favor... – машинально отвечаю я.
Он достает из кармана висящей на ручке двери куртки сигареты, смотрит на меня, щелкает светом и выходит, плотно прикрыв дверь.
Я опять отключаюсь от реальности...
– Сонь, сваргань чаю с бутерами, – вырывает меня из мира поэзии Дашкин голос. Слышу из кухни что-то по-испански, глухо, и снова Дашкин пронзительный: – Еще чего? Немного размяться ей не помешает – третий час сидит, не разгибаясь.
Я нехотя выползаю на кухню. Там дымно – от сигарет, и прохладно – от распахнутой настежь форточки. Мое появление прерывает какой-то спор между Анхелем и давешним латином. Я молча высыпаю остатки чая в заварник и начинаю рыться в холодильнике. Так, “Паштет рыбный” – пойдет, остатки сыра, не засохшего, правда, до нужной кондиции – но тоже пойдет. А этими огурчиками мы украсим сложную конструкцию. Я вручаю банки и консервный нож Анхелю, а буханку хлеба, поколебавшись секунду, – его собеседнику.
– Работайте, мальчики. Только потоньше.
– Рохелио не понимает по-русски, – объясняет Анхель недоумение, появившееся на лице этого самого Рохелио.
– Нарезать на бутерброды. Очень тонко, – говорю я почему-то на школьном испанском.
И лезу за теркой для сыра. Когда я возвращаюсь из заоблачных высей шкафчика, Рохелио подает мне с невозмутимым видом кусочек хлеба – в миллиметр толщиной.
– Так? – и бесенята в глазах.
– Можно чуть-чуть потолще, – так же невозмутимо отвечаю я, и в глазах у меня, видимо, те же чертики.
Когда бутеры уже подрумяниваются в печке, мужчины опять бросаются в ожесточенный спор, краем мозга понимаю – жутко политический. Обычное дело – межфракционные разборки.
– Смотрите, не подеритесь, – складывая на поднос первую партию бутеров, советую я.
– Что мы в парламенте, что ли?
– Это что за грязные намеки на наш парламент! – шутливо возмущаюсь я.
– Почему ваш? – удивляется Анхель.
– Логично, драки в парламентах – вещь интернациональная! Лишь бы он был... Желаю вам когда-нибудь подраться в своем собственном, – говорю я на прощание, уходя в комнату.
– Твоя бы речь... – за столько лет житья в Союзе Анхель, похоже, освоил полный словарь поговорок Даля.
Когда я прибегаю за второй порцией, они уже успели поссориться и ожесточенно курят.
– Ну что? – говорю я. – Решили проблемы Мировой Революции? Тогда разрешаю украсть по бутербродику, а может даже и по два...
– Несерьезный ты человек, Софья, – сетует с улыбкой Анхель.
– Конечно. Я стала старше, а посему аполитичнее... и увольте меня от ваших серьезных разговоров о политике.
– Но вы же помогаете нам..? – спрашивает меня Рохелио. Ему едва ли больше лет, чем Анхелю, а то и меньше...
– Потому что Анхель – хороший человек, и отдал моей Лидке детскую кроватку, – весело говорю я. – А насчет политики я знаю точно только одно – как говорила мне во времена моей юности любимая учительница: если правительство открывает школы – оно хорошее, если закрывает – плохое. И это мое стойкое убеждение настоящей учителки!
Они переглядываются и... обрушиваются на меня вдвоем. Но я “не могу поступиться принципами”, так что в конце концов Рохелио предлагает разогнать все парламенты и поставить у руля власти женщин. Я в шутливом ужасе машу на него руками, – ох, уж мне эта латиновская галантность!
Я отношу второй поднос в комнату и удаляюсь в свою келью. Немного погодя ко мне проскальзывает Анхель.
– Какие у тебя планы на завтра, Соня?
– С утра в редакцию, потом не знаю, погуляю, наверно, – вообще-то у меня была тайная мыслишка навестить кое-кого из одноклассников с кое-какими целями.
– Ты можешь погулять не одна?
– То есть?
– Вспомни старый опыт... Я завтра работаю, а Рохелио скоро осатанеет в четырех стенах.
– Гидом поработать? – это я могу, – прощаюсь я со своими грандиозными планами.
– Заодно языку поучишь. Ему еще долго тут...
Ага, товарищ Рохелио прибыл в эмиграцию...
– Ладно, Анхель, заметано.
– Заметано? – кое-что в нашем языке не понимает даже Анхель. – А-а... ладно...
Он аккуратно прикрывает дверь, и вскоре из гостиной слышен его голос, под гитару. Я подавляю демона искушения и – не выхожу. Надо будет сказать, чтобы Рохелио завтра подошел сюда к трем...
Позже я слышу, как гул из гостиной перемещается в прихожую, а затем на лестничный пролет.
Еще немного погодя ко мне заглядывает Рохелио, исчезает, потом снова...
– Вам что-то нужно? – осведомляюсь я.
– Извините, – смущается он снова по-английски: – Я здесь сплю.
– Ну что же вы сразу не сказали? – я сгребаю свои тетрадки и уношу на кухню.
– Ты что, спать не собираешься? – заглядывает сердитая Дашка. Я машу рукой. – Я тебе в гостиной на диване постелила. – Я снова машу рукой.На следующий день, когда я появляюсь из редакции страшно усталая и злая, мне хочется только одного – развалиться на диване и поиграться с Дашкиным дистанционным переключателем. Но... “чувство долга, мессир”... Я любезно улыбаюсь Рохелио и предлагаю прогуляться на Воробьевы горы. Он так же любезно поясняет, что был там уже четыре – он загибает большой палец – раза, и что можно погулять по дворикам... Дворики – так дворики... Только мне надо поддеть теплый свитер.
Я смотрю на шифоньер, куда Дашка отправила мой чемодан, и соображаю, как бы его стянуть без риска проломить потолок соседям внизу.
Рохелио галантно снимает чемодан, а когда я нахожу свой “этнический”, как теперь говорят, мамой связанный свитер, столь же легко закидывает его обратно.
Мы долго гуляем по предвесенней Москве и ведем светские разговоры или учим русские слова.
Когда мы возвращаемся часу уже, наверно, в седьмом, Дашка огорошивает меня новостью:
– Тебе звонил какой-то Артем, велел передать, что не может вырваться и...
Настроение у меня резко портится, хотя ничего иного я и не ожидала. Я падаю в кресло, перебираю старые газеты – ну да... конечно... это, видимо, чтобы меня добить...– из траурной рамки смотрит на меня темный взгляд. Как там говорят: “он нисколько не изменился за эти годы?”
– Убийц так и не нашли?
– Нет, – виновато говорит Дашка, как будто она самолично их не нашла.
– Прямо всё как у нас...– вздыхаю я. – Приблизились наконец к уровню мировых стандартов.
Дашка пристраивается на корточки возле кресла.
– Со-онь, – она единственная, по-моему, кто знал о моем истинном отношении к Мануэлю, и единственная, кто на самом деле не попал под его обаяние. Сейчас она, кажется, чувствует себя виноватой и за это. – Сонь, я пошла. Борщ на плите, котлеты – в холодильнике. Покорми Рохелио.
Рохелио возмущенно отмахивается, а когда Дашка убегает, кивает на газеты:
– Вы его знали?
– Очень хорошо, – и непонятно к чему себе: – “Смерть забирает и грешного, и безгрешного...” – и чуть-чуть выше задираю голову.
Рохелио молча уходит на кухню, а спустя минут пятнадцать кричит:
– Сонья, идите ужинать.
И за столом бодро сообщает по-русски:
– Сейчас мы идем к Анхелю.
– Идите, Рохелио, а я отдохну и еще поработаю.
– Тогда и я не пойду.
– Почему?
– Из пролетарской солидарности, – смеется он, и снова по-русски: – Тогда мы идем смотреть телевизор.
Он выдвигает мне кресло, сам укладывается на живот на диване, обнимает подушку, и мы тупо смотрим какой-то тупой боевик, весело обсуждая лихость главного героя, раскидывающего по сто пятьдесят противников в секунду. Время от времени звонок поднимает меня из кресла, и я вежливо объясняю очередному посетителю, что Даши нет и неизвестно когда будет. Посетитель топчется у порога в тайной надежде, что его всё же пригласят, но я безжалостна и непреклонна. После пятого вскакивания решаю, что хватит с меня занятий физкультурой, и просто игнорирую трезвон. Тогда, кряхтя, встает Рохелио и тоже что-то объясняет. Возвращается один.
– Вы тоже суровы и безжалостны?
– Да, – делает он страшные глаза.
Боевик кончается, по всем программам идут какие-то политические дебаты. Мне они неинтересны, Рохелио – по причине незнания языка – тоже, а эксплуатировать меня он стесняется. Я копаюсь в запасниках Дашкиной видеотеки, достаю каких-то “Мушкетеров” – интересно, какой тут Атос? Заодно достаю папки и начинаю набрасывать черновой перевод.
Рохелио вдруг утыкается в подушку лицом, вздрагивая плечами. Я настораживаюсь – смех и плач сильно похожи, – но, взглянув на экран, тоже икаю от восторга – эк они лихо-то...
– А вы что... – хм, а как по-испански “фехтовать”? – клинком владеете?
– Немножко, – улыбается он.
– Я – тоже немножко, – вздыхаю я и, видя его недоверчивый взгляд, обиженно добавляю: – И доказать могу, между прочим.
– Завтра? – улыбается он.
– Завтра.
Вскоре возвращается Дашка и, не увидев обычной шумной толпы, облегченно вздыхает.Выбравшись в пригород, мы отыскиваем пару крепких палок и устраиваем – на потеху местным мальчишкам – потасовку. Закинутая раз в пятый в снег, я свирепею, собираюсь с силами, сосредотачиваюсь и... все-таки кидаю его в этот же самый снег – ноздреватый уже, а потому сырой. Не миновать нам простуды...
Он встает, держась за позвоночник, и шутливо поднимает руки.
– А как это? – один из мальчишек говорит эту фразу в воздух, как бы и не к нам обращаясь.
– Иди сюда, – перевожу я слова Рохелио.
Через несколько минут мой перевод им особо и не требуется... Интересно, думаю я, а стал бы Артем?.. Да конечно, стал бы, – одергиваю я себя.
Мелькает еще одна забавная мысль: лет семь-восемь назад у мальчишек был бы дополнительный повод для романтики – их учил не какой-то там, а “ихний коммунист”. Впрочем, Рохелио, кажется, социалист, вообще-то черт его знает, кто он...
Наконец я вспоминаю, что нас ждет Анхель, а точнее меня – Карлита, и решительно прекращаю урок, тем более что Рохелио порядком устал.
Нас почтительно провожают до электрички, и старший из мальчиков спрашивает:
– Он иностранец, да?
– Да, – отвечаю я.
– Работать приехал? – с оттенком пренебрежения; в Москве полно иностранцев. – Или учиться?
Меня это почему-то задевает, и я резко отвечаю:
– Нет, он был вынужден уехать из... – при названии этой страны с лица мальчишки слезает маска. Знают, однако... Интересно, откуда?
– Так он..?
– Да, – гордо говорю я, словно тень его славы падает и на меня.
В электричке Рохелио со смехом осведомляется, что я там насочиняла бедным детям.
– Истинную правду. Что ты – революционер, и бежал от царской охранки.
Дома я узнаю от Дашки, что Артем больше не звонил, и вдруг страшно психую – что я ему девочка, что ли? Как там уверяют психологи – к кому начинаешь привязываться, тот и бьет сильнее?
– Пошли к Анхелю, – говорю я Рохелио.
Он вроде как хочет отказаться, но потом собирается.– Семенов! – я чуть не падаю на пороге. – А ты что здесь делаешь?
– А я – сюрприз, Софья Алексеевна, – он порывается помочь мне снять пальто, но я уже повернулась к Рохелио.
– Карлита! Целую вечность тебя не видела! – и я ускользаю ото всех на кухню.
Но Семенов не так-то прост. Он появляется следом.
– Карла, чем-нибудь помочь?
Карлита ставит перед ним вареную картошку и вручает толкушку.
– И часто он у вас ошивается?
– Часто. Правда, Лесандро?
Семенов украдкой показывает мне язык и старательно слушает наш треп о детях. Совершенно неинтересный для посторонних с моей точки зрения, но... стоическое терпение всегда отличало Семенова. Когда Карлита уходит накрывать на стол, он осторожно осведомляется:
– Как живете, Софья Алексеевна?
– Лучше всех, кто хуже нас, Саша!
– А Артемий Эдуардович, что же не приехали?
– Заткнись, Семенов, а?
– Извините, Софья Алексеевна.
– Лучше расскажи-ка, как твоя учеба?
Это называется – напросилась! Минут через десять я понимаю, что в свое время неправильно классифицировала Семенова. Он – не “фанфарон”, он – типичный “упертый в работу”. Это чудо современной педагогики уже умудрилось что-то там досдать и ходит частично на лекции второго курса. От выслушивания подробностей строения фюзеляжа какого-то МИ, то ли – 27, то ли – 48, меня спасает Карлита.
– Идите ужинать. Анхель, поднимай Рохелито.
Я прыскаю – больно уж непривычно звучит ласковое его имя.
Младший Карлитин сперва дичится, потом залезает ко мне на колени, потом с той же последовательностью садится на голову. Карлита пытается его приструнить, но это само собой бесполезно.
– Ой, – спохватываюсь я. – Я от вас позвоню домой? От Дашки как-то неудобно.
Выслушав мамин отчет о похождениях моей дочери, я тоскливо спрашиваю:
– Она хоть скучает?
– Нет, – отвечает гордая бабушка.
– Мам, у меня тут еще на пару дней работы – я скоро. Целуй Лидку.
– Он приезжал? – строго осведомляется она.
– Он сдает диссер, мама. У него нет времени. Всё. Пока.
И что, мне теперь всю жизнь так? Господи, я ведь была счастлива, действительно счастлива до этого дурацкого ноября! Зачем, зачем я дала ему уговорить себя? Но к нему я не поеду!
– Соня!
– Да, да, иду!
Звонок в дверь.
Боже мой, это же сколько я не видела Веронику! Как она вытянулась и... вовсе не похожа на того гадкого утенка, какими обычно изображают подростков. Сколько ей? Двенадцать? Тринадцать?
– Не узнаешь, Вероника?
– Тетю Соню не узнала? – укоризненно качает головой Карлита, появляясь в дверях. – Что так поздно?
– На дискотеке была, – независимо отвечает юная сеньорита.
– Иди, поужинай на кухне.
Мы сидим в полумраке торшера – кто где, я на полу... И разговор какой-то ни о чем... А мне почему-то так хорошо никогда не было. Мы с Карлой – всё о детях, мужчины – негромко о политике, скучает только Семенов, нет, не скучает, издевается над гитарой...
– Дядя Саша, спойте, – это появляется из кухни Вероника. – Ма, я чай поставила.
Семенов, смущенный тем, что его – при мне – называют “дядей”, что-то бормочет, потом все-таки начинает “О лебеде исчезнувшем”.
Я смотрю на Веронику и вдруг мудрым, ха, материнским, ха-ха, сердцем понимаю, что... н-да... ладно, посмотрим на Семенова годика эдак через три... ну вот, мать, стареешь – у тебя уже появились замашки свахи... И тут при мысли, что моя Лидка – не пройдет и... – настроение у меня начинает понижаться.
– Анхель! – молчаливая просьба глазами на гитару.
Настроение опять начинает ползти вверх. Софья, а на кой тебе это надо, а?.. Нет, даже если он и не позвонит!..
– А Вы умеете? – спрашивает Семенов у Рохелио, поглядывая на меня. Он потенциально ревнует меня к каждому фонарному столбу. Зря спрашивает, между прочим... Именно теперь я начинаю разглядывать “Рохелито” другими – женскими глазами. Хм, говорю я себе, хм-хм... Софья! У него наверняка куча детей и жена, подумаешь, кольца не носит... И вообще влюбляться в латин – это как-то не по возрасту... твое время уже прошло и...
– Немножко.
– Если так же “немножко” как и с фехтованием, я представляю себе... – весело пересказываю я историю моего сегодняшнего превращения в мокрую мышь.
Но Анхель почему-то хмурится и что-то шепчет Рохелио. Тот отмахивается, улыбаясь, и тянется через мои ноги за гитарой. На мгновение я чувствую щекой тепло от его лица, мелькнувшего рядом... и у меня вдруг что-то куда-то обрывается... Хм, долгое “кислородное” голодание вредно для женского организма?
Играет он и правда немножко, но голос приятный...
Немного погодя он перехватывает взгляд Карлиты на часы и поднимается:
– Нам пора.
Поднимается и Семенов:
– Софья Алексеевна, я вас провожу.
– Зачем, Саша? Нам ведь в одну сторону.
На метро мы успеваем, и в подземке – видимо, из-за неестественного света – я вижу круги под глазами моего спутника. Для полной романтичности образа не хватает только ранней седины в каштановых волосах.
– Вы похожи на какого-нибудь благовоспитанного доктора из ваших сериалов!..
-– А я и есть доктор. Врач-пульманолог. Даже университет успел закончить. Только вот с практикой плоховато...
Долгая лестница метро выносит нас в освещенную ночь Москвы.
Еще на лестничной площадке мы слышим, что у Дашки опять карнавал с маскарадом. Она открывает дверь:
– Привет! Что так рано? Мы скоро! – и мчится в комнату.
– Даш, мне не звонили?
– Звонили. Я сказала, что ты ушла гулять с симпатичным молодым человеком. Правильно?
– Правильно, – смеюсь я.
Рохелио кивает мне на свою комнатку, и мы ныряем туда. Я устала и хочу спать, но по опыту знаю, что еще как минимум час веселого времяпрепровождения нам обеспечен. Рохелио садится на свою кушетку, откидывается на стену. Похоже, он тоже зверски устал. Я оглядываю комнату – н-да, это вам не швейцарский домик Ленина...
– Давай я пойду на кухню, а ты ложись спать.
Но он хлопает ладонью по покрывалу. Я послушно сажусь рядом, устало вздыхаю. Болят глаза – то ли от света, то ли от работы... Я растираю их большим и указательным пальцами.
– Переключите на торшер.
– От полумрака у меня болят еще больше.
– Тогда выключите совсем...
Я щелкаю выключателем, сажусь снова и тоже с облегчением откидываюсь на стенку, точнее на ковер на стенке. И мы молчим.
Его рука находит мою... Хм, я бы не назвала это “рукопожатием пролетарской солидарности”. Я разворачиваю руку в его ладони, сцепляемся пальцами... И снова долго молчим. А потом, только потом, когда гости расползаются, а Дашка почему-то не заглядывает к нам...
...В любви я – бестолочь полная. Порой мне самой смешно... Но Рохелито терпелив, как старый садовник. Моя неуклюжесть при моем почтенном возрасте его не удивляет, а если он и удивлен, то не подает вида. А я даже и не помню последующих трех дней... потому что, приходя из издательства, я сразу попадаю в его объятия, благо, Дашка где-то шлындает, а на двери его комнаты – защелка. А кушетка у него жесткая, и на ней очень удобно. Но больше всего мне нравиться просыпаться ночью – не одной, хотя как мы умещаемся все на той же кушетке, уму непостижимо... просыпаться ночью и утыкаться в это теплое конкретное плечо, слушать ровное дыхание... Хотя ночи у нас всего три...И этого хватило. Надо было быть только такой идиоткой как я, чтобы не думать ни о чем... ни о том, что у меня самый “разгар сезона”, что все нормальные люди носят с собой средства предохранения, что мне почти тридцать и у меня уже есть ребенок, что... Я даже не спохватываюсь вовремя, тем более что после родов цикл у меня толком не установился.
Из почти весны московской я попадаю в почти тридцатиградусный мороз. На соснах лежат шапки снега, и только небо – синее, и березы светятся. Лидка узнает меня почти сразу и не отцепляется от меня ни на минуту в течение нескольких дней... Я решительно объявляю маме, что ни в какой “замуж” я не пойду... и нам с Лидкой вдвоем очень даже хорошо...
Но вскоре выясняется, что у нас намечается “третий лишний”... и не просто, а уже пять недель. Я выясняю, нельзя ли как-нибудь уколами... прости, Рохелио, но двоих мне просто не потянуть... но я уже опоздала, – сроки! – и мне приходится, трясясь как овечий хвост... и ужасы, снова со смаком мне расписанные, храбрости не добавляют... плестись в поликлинику. Лидка почему-то с утра вцепляется в меня мертвой хваткой, и мне приходится тащить ее с собой, что уж вовсе ни к чему.
После получасового общения с врачом, я понимаю, что Лидка уцепилась не зря, более того, у меня тайная уверенность, что это она специально всё подстроила.
Злая и растерянная, я подхватываю ее, вытаскиваю из поликлиники и спрашиваю – почти на полном серьезе:
– Что, не хочешь быть единственным ребенком в семье, да?
Лидка, естественно, не понимает – о чем я, но, услышав мой тон, включает сирену.
– Не ори! – ору я. – Твоего рева мне еще и не хватало. Для полного счастья.
Полное счастье – это “... вам нельзя было беременеть так быстро после предыдущих родов... А теперь вам необходимо подлечиться. Но не волнуйтесь, если что мы вызовем искусственные роды”. Только не это, доктор! О господи, такое и бывает-то раз из тысячи! Эдак при таких-то темпах я скоро матерью-героиней стану!
Я обречено сажусь на лавку.
– Я знаю. Вы все сговорились.
Лидка смотрит на меня и выключает сирену.Набрать Дашкин номер я собираюсь регулярно – каждый день... Долго сижу перед телефоном. Ну и что я ему скажу?! “Здрасьте, у меня ваш ребенок. Не посоветуете ли вы что-нибудь по этому поводу, доктор?”? Да ведь я даже фамилию его не знаю!..
Н-да, теперь у Мануэля было бы полное право сказать мне всё, что... А? – возвожу я глаза к потолку. Говорят, мертвые всё про нас знают... Значит, он теперь... хм, а с чего я взяла, что он вообще про меня помнит? Мания величия или мания преследования?.. идея фикс, короче... Но при мысли, что это может быть так, на душе у меня теплеет...
Один раз я всё же набираю номер, и надо же было подойти именно Рохелио. Естественно, я тут же бросаю трубку, и долго успокаиваю себя. Бабе – тридцать лет, между прочим! Инфантилизм – вот бич нашего времени!
Снова набрать номер я не решаюсь.
Зато мне звонит Анхель.
– Привет, камарада! – еще издевается! И после сообщения, что мой перевод приняли-таки: – Софья, у вас есть институт травматологии?
– Да, НИИТО. А что?
– Ты не можешь узнать, сколько стоят там операции на позвоночнике? То есть... – он называет, а я записываю длинную медицинскую фразу на латыни. – В Москве больно уж дорого.
– Не думаю, что у нас дешевле... А кому это? – запоздало пугаюсь я.
– Медине... ну, Рохелио, ты же его знаешь.
– Рохелио?! А что с ним?!
Анхель спокойно объясняет, что пока ничего страшного, но если... то будет очень плохо – он не сядет даже, он просто ляжет... но операция возможна и...
– Сегодня же поеду, Анхель! А деньги-то есть?
– Немножко.
Денег действительно “немножко”, как я понимаю, когда мне называют стоимость операции – хорошую машину купить можно – тем более для иностранцев. Почему у наших стойкое впечатление, что любой иностранец – миллионер, как минимум, я не знаю, но вежливо-холодное лицо приемного врача убеждает меня, что уговоры не помогут... Но я всё же пытаюсь.
– Кто делает такие операции?
– Профессор Смирнов.
Известная фамилия.
– К нему можно записаться на прием?
– Прием платный.
Я всегда недолюбливала капитализм, теперь я его тихо ненавижу.
Я начинаю метаться по знакомым, но занять такую сумму просто невозможно, а потом... – чем отдавать?
Анхеля, правда, стоимость операции не поражает – в Москве в любом случае дороже... а к осени... К осени?! Я уже проштудировала парочку медицинских справочников и понимаю, что до осени может случиться много чего, и вряд ли хорошего. Перед глазами у меня всё время тот чемодан, который Рохелио закидывает наверх.
И тут меня посещает гениальная идея, то есть, конечно, совершенно бредовая, и всё же сверхгениальная...
Я набираю номер в далекой прибалтийской республике – слава богу, звоним мы еще как в бывшем Советском Союзе.
– Профессор Витаутаскас? Как хорошо, что я вас застала! Это Софья, если вы меня помните...
Меня помнят, а потому я вываливаю на профессора ворох своих проблем... Слава богу, менталитет у нас всех тоже еще советский!
– Смирнов? Кажется, его знает один из моих учеников... Я попробую узнать и что-нибудь сделать, Сонечка. Не волнуйтесь. Как там ваша Элечка?
– Спасибо, уже топает, держась за пальцы.
Связи в самом деле великая вещь, и через пару дней мне передают номер телефона – домашний – профессора Смирнова. С ним предварительно уже переговорили, и мне только остается...
Согласие профессора оперировать бесплатно передвигает эпопею с осени на июль – ибо послеоперационное обслуживание тоже очень недешево... И всё равно это очень долго. Я обозреваю свою квартиру – чего бы продать... Швейная машина – необходимость, стиральная – тем более. Разве что библиотеку, но и она сильно поредела прошлой осенью, когда мы сидели на картошке и молоке... Интересно, Софья, а чего это ты так ломанулась помогать? Между прочим, он – отец моего ребенка. Второго. И, между прочим, случись что с Артемом – тьфу-тьфу-тьфу – я точно так же бегала бы и волновалась... тут уж ничего не поделаешь...
Неожиданно нас выручает Габриэль – наш Савва Морозов, – сказав, что политика политикой, а чаев на Интернеделе вместе с нами он – во как! – похлебал, и нечего об этом. Я иду в церковь и ставлю свечку за его здоровье. И еще одну – Божьей Матери, что “вразумила и не попустила”... И наконец решаюсь сказать маме. Ее реакция меня ошарашивает: “Где один – там и два. Ничего, вырастим”.
А беременность моя почти не ощущается – по всему видно, мальчик. От “мачо” рождается только “мачо”?
Остаток суммы я выколачиваю с Артема, якобы на детскую коляску. О моральных сторонах своего поступка я буду думать много позднее, после операции. Тем более что ни Рохелио, ни Артему я об этом сообщать, естественно, не собираюсь. Анхель, кстати, жутко озадачен моим внезапным рвением... значит, Рохелио ему ничего не сказал...У моей памяти – странное свойство. Она совсем не помнит о времени. Вот и сейчас наш рейсовый до аэропорта выезжает из городка, а у меня четкое ощущение, что это вчера, а не девять лет назад, я ехала встречать очередную делегацию по настоятельной просьбе Натальи: “Ну некому, Сонька, некому. А ты хоть как-то испанский знаешь! Выручи, а?” Я была тогда неуклюжей, все путающей, застенчивой девицей. Между прочим, такой бы и осталась, если бы не Интернеделя...
За окном мелькают леса в зеленой дымке. Тогда апрель был ранний, а май нынче поздний. И ощущение, что сдвинулось что-то в памяти... или во времени... не проходит. Может, и прав Семенов? Тогда я жила. И сейчас живу... А этих девяти лет и не было.
Нормальное состояние всякой любви – отдавать, и отдавать без остатка... Все эти годы меня, наверно, подсознательно грызло, что, узнав однажды этих людей, я все эти же годы ничего не могла им дать. Раньше я хоть подписи собирала, хотя что они значили, эти закорючки?.. Кто их всерьез воспринимал, кроме нас? Да нет, не в этом дело – просто мы отдавали хотя бы душевное тепло...
В аэропорту грязно и шумно, какие-то цыгане, бомжи... в невероятном количестве. И ощущение временного провала пропадает.
– Рохелио! – машу я рукой.
Он озирается по сторонам, но не видит меня.
– Товарищ Медина!
Ну наконец-то... Он протискивается сквозь толпу, причем каждый толчок его я воспринимаю буквально своим позвоночником.
– Здравствуй, – протягивает он мне руку.
Я так возмущенно смотрю на эту руку, так обиженно, что он не выдерживает, улыбается и притягивает меня к себе.
В автобусе он пытается оправдаться.
– Ты ни разу не позвонила Даше, и я подумал... что ты помирилась со своим женихом...
Фраза эта звучит так старомодно, что я просто растерянно смотрю на него.
– Каким таким женихом? А-а, – догадываюсь я, – это все происки Семенова.
– Семенова? Нет, мне Анхель сказал.
– Анхеля я тоже убью. То-то мировой империализм обрадуется.
Он смеется.
– А куда мы?
– Ко мне домой в городок.
– В Городок?! – он почему-то обрадован. – Я слышал о нем.
– А обо мне, как о видном деятеле Интернедели, ты не слышал случайно?
– Нет, не слышал, – очень серьезно отвечает он. – Софья, а почему ты не звонила?
Объяснять ему это в битком набитом автобусе я не намерена. Поэтому я строю трагическую морду.
– Были причины. Потом расскажу.
Мы высаживаемся у гостиницы. Он вопросительно смотрит на меня.
– Нет, мы ко мне домой.
– Это удобно?
– Конечно, нет. Молодой мужчина в гостях у незамужней женщины. Безобразие!
Через пять минут я отрываю его от афишного столба.
– Это не Интернеделя, а Интер-уик. Ничего интересного.
– Но мы сходим, – он не просит, он утверждает.
– О Господи! Ну, если тебе интересно? – И еще через пять минут: – Да, Рохелио, это Дом Ученых... Но давай экскурсию по Городку я тебе устрою завтра.
А сейчас ему надо идти и тупо отлежаться. Он и так превысил все допустимые нормы – я знаю, я в справочнике читала...
Но отлежаться ему не удается, поскольку на меня сваливаются Сашка с Олькой. Они с добрыми намерениями – вытащить меня на Интер-уик. Брр! И эти туда же... А, увидев живого “натурального” латина”... конечно, они тут же начинают разбирать его на винтики и шурупчики. Олька немного знает испанский, поэтому я спокойно могу заняться Лидкой и кухней, слыша из оной, как Сашка долбает вопросами бедного Рохелио. Кажется, дело пахнет уже не банальной статьей, а фундаментальной брошюрой или... Это к лучшему, будет чем Рохелио заняться в до-олгий, очень долгий период выздоровления...
Услышав очередной взрыв хохота, Лидка вырывается и со скоростью звука ползет к гостям. Что поделать – нормальная Львица!.. Желает быть в центре внимания... Через пару минут я слышу ее довольный визг и выбегаю выяснить, в чем дело.
– Рохелио!!!
– Она же совсем легкая, – оправдывается он, и опускает Лидку на пол. Та, жутко недовольная тем, что ее полеты к потолку так быстро закончились, закатывает мне концерт.
– Заткнитесь оба! – советую я по-хорошему.
И убегая обратно на кухню спасать пирог, ощущаю вдруг, что счастлива, как никогда.
После обеда я объясняю, что ни на какую тусовку мы не пойдем, хватит с нас (с меня!) и завтрашнего бедлама... Я мягко и вежливо выставляю гостей и командую:
– Иди отдыхать!
Он послушно идет в маленькую комнату, на секунду задерживается перед портретом в рамке.
– Отец. Погиб при аварии в цеху.
– Сонь, а может тебе помочь?
– Ложись, чтоб тебя... – и лениво ползу на кухню – к посуде.
Через пять минут снова слышу заливистый смех.
– Лидка, отстань от дяди!
Смех еще громче. Ну сейчас я им задам! Я появляюсь в дверях с мокрым полотенцем. Смотрю, как Лидка ползает по дивану и Рохелио. Дурацкое ощущение, что так было и будет всегда...
– Вы как маленькие! Тьфу, ты как маленький... – я присаживаюсь на край дивана. – Послушай, а сколько тебе лет? – долго и старательно пытаюсь осознать тот факт, что он, оказывается, с моего года.
– Что, непохоже? – улыбается он, и вдруг тянет меня к себе с неожиданной силой. Я вспоминаю, что мы обычно вытворяли у Дашки, и прихожу в ужас... Это с его-то позвоночником! От безвременной гибели – его... или моей? – меня спасает вовремя пришедшая мама. Мы шарахаемся в разные углы и делаем вид, что ведем светский разговор.
Вечером Рохелио приходит в ужас, что ему хотят отдать одну из комнат.
– Это ненадолго, – успокаиваю я ехидно, – вот через пару дней я тебя в больнице спроважу...
– А когда? – серьезнеет он.
– Послезавтра в понедельник. На анализы.
Мы долго размещаемся: он – на мамином диване в маленькой; мама – на моем в большой, и я – там же на кресле-кровати. Долго слушаю, как скрипит мамин старенький диванчик... разглядываю звезды и антенны на крышах в полузакрытом шторой окне... жду... дожидаюсь...
– Сонья! – шепотом за дверью.
Завернувшись в одеяло как индеец, я ползу украдкой мимо мамы.
Потом долго сражаюсь с Рохелио, и с собой заодно. Шиплю наконец:
– Ну нельзя мне сейчас.
– А мы осторожно, – заговорщески сообщает он.
– Я тебе дам – осторожно! – показываю я кулак. Рохелио целует этот кулак, разжимает его и прикладывает к щеке:
– А когда можно?
“После операции”, – хмыкаю я про себя.
– Давай-ка спать, завтра будет беготня, – но мы не спим, а снова шепчемся. Время от времени я затыкаю ему рот, чтобы не слышала мама. Надо будет утром незаметно от нее прошмыгнуть обратно, думаю я.Но утром, когда я просыпаюсь, мама уже громыхает кастрюлями на кухне. Я тихонечко выползаю из-под мускулистой руки и накидываю халат.
– Ма-ам...
– У тебя голова на плечах, или что? – шепотом возмущается мама. – Сама панику развела – ах, ему нельзя то, нельзя сё, – а потом полезла к нему в постель... Ты соображаешь, что делаешь?
– Мам, я соображаю. И мы ничего такого...
Мама смягчается.
– Сказала?
– Нет.
– А чего ждешь?
– Боюсь...
– Нагулять – так не боялась.
– Мам...
– Иди, Лидку корми.
Когда я возвращаюсь, Рохелио уже встал и оделся. Глаза у него испуганные. Я отмахиваю рукой – отбой, дескать, всё нормально.
В десять ровно появляется Олька. Хорошо им, молодым, думаю я, наверняка ночь не спала, а свеженькая, как огурчик. Я начинаю собираться и вижу глаза мамы – вообще-то я обещала сегодня отпустить ее на кружок ее макраме...
– Мам, Лидку мы с собой берем.
Это на чинный Интер-уик-то! Я вспоминаю старые добрые времена, когда прямо в Центре мы ели, спали и пеленали младенцев.
– Мы ненадолго, – перевожу я маме слова Рохелио.
– Знаю я ваше “ненадолго”... – ворчит мама.
– Твоя мама похожа на мою маму, – сообщает он, когда я с Олькиной помощью выволакиваю коляску на улицу.
– Мамы все похожи, – говорит Олька. – От моей, знаете, как попадает.
День сегодня теплый как летом. Народ осмелел и вырядился в сарафанчики и футболки. Рохелио тоже снимает пиджак, закидывает за спину. Хм... я пристраиваюсь рядом с коляской...
– Вряд ли нас пропустят на конференцию...
– Сашка договорился.
– С ребенком, – уточняю я.
– Давай я с Лидкой погуляю... Переводить там всё равно не смогу. Да и скучно там, – сообщает мне Олька доверительно.
Она в самом деле славная девчонка, и в данный момент я с ней целиком согласна... Я бы тоже лучше погуляла по весеннему Городку. Но желание мужчины выше всех законов, и я послушно отдаю коляску Ольке, объясняя, что запасные штаны в сумке сзади, но вообще-то она в памперсе.
– И не уходите далеко, – говорю я, поднимаясь по ступенькам к стеклянным дверям Дома Ученых.
После полутора часов непрерывной говорильни я устаю как в те старые времена, когда работала гидом и переводчиком одновременно. Но сейчас меня не греет сознание выполненного интернационально долга... С тихим злорадством отмечаю, что вопрос Рохелио, переведенный мною бесстрастным тоном, сильно не вписывается в общую атмосферу мировой интер-уиковой гармонии. Но Рохелио и Санька рады, как дети, и охотно ввязываются в дискуссию. Им бы лишь бы поспорить, этим мужчинам... А мой материнский долг? Ладно, надеюсь, Рохелио с его отличным английским как-нибудь и без меня справится...
Я выбегаю к замученной Ольке.
– Ага, устала? Привыкай, скоро свои появятся. Идем готовить обед. Они сейчас явятся голодные, а потому злые.
Мы сооружаем нечто грандиозное, и когда мужчины появляются, скармливаем им и борщ, и манты, и торт, и вчерашние плюшки.
– А сейчас пошли на концерт, – предлагает Олька.
Господи, и как я раньше это выдерживала... После концерта наверняка тусовка за полночь, а завтра – всё по новой...
– Какой концерт? – заинтересован Рохелио.
– Рохелио! – говорю я со значением.
– Сонья! – он не намерен уступать.
– Я Анхелю пожалуюсь.
Это действует безотказно! Он грустно вздыхает.
– А завтра? – вскидывается Саша.
– Завтра мы едем в город, Сань. Рохелио – увы! – не на Интер-уик приехал.
Парни мрачнеют.
– Мальчики, поставьте стол на место.
Я с радостью закрываю за ними дверь. Да, не пятнадцать и даже не двадцать пять – это точно подмечено...
– Рохелио, ты полежал бы, а? Я понимаю, что надоела тебе, но...
– Хорошо, Соня, – он берет с полки билингву Хименеса и ложится на диван с видом христианского мученика.
Я сажусь рядом на пол и укладываю его руку воротником вокруг своей шеи.
– Почитай что-нибудь, – прошу тихо, – я так давно не слышала нормального испанского...
Рохелио хмыкает, но читает, время от времени шелестя у меня под ухом перелистываемой страницей. А потом просто наизусть, по-моему...
Лидка спокойно ползает по полу среди игрушек. Мне почему-то хочется плакать... Совсем нервы ни к черту...
Мама появляется, радостная и возбужденная, как обычно после кружка, смотрит на меня, на мгновенно севшего Рохелио, улыбается:
– Сказала, что ли?
– Мам...
– Ох, Сонька, Сонька, – качает головой и, недовольно оглядывая бедлам в комнате, уходит на кухню. Я начинаю метаться, собираю в охапку игрушки, Лидку, пеленки и складывая все в другой комнате.
Передвигаю коленями кресло – вечно так, попросишь стол поставить, поставят, но чтобы что-то по своей инициативе...
Рохелио встает и помогает мне додвинуть кресло.
– Сонья, – говорит он, и взгляд подозрительный, – так почему тебе нельзя?
– Что нельзя?
– Все нельзя, – кивает он на легкое в общем-то кресло.
Вот именно – нашла кому голову морочить... Врачу. Удивляюсь, как он вчера еще не догадался... Или догадался?
– Понимаешь, Рохелио, – подхожу я к нему, – понимаешь, Рохелио...
– И почему ты не звонила Даше? – тон суров, но в глазах уже чертики.
– Да, а что бы я сказала? “Здрасьте, товарищ Медина, я жду от вас ребенка”?
И тут этот идиот пытается приподнять меня от земли. Я, перепуганная, ору:
– Позвоночник!
Он испуганно ставит меня на место, заглядывает мне за спину.
– Да не у меня позвоночник, у тебя позвоночник.
В дверях появляется мама, тоже испуганная:
– Что тут у вас?
– Бурные выражения радости у народонаселения...
“Лидусь, выручай!” – посылаю я мысленный сигнал. Мы с дочерью всегда заодно, и она громко орет о мокрых штанах.
Когда я выхожу на кухню, Рохелио и мама лепят манты на ужин и как-то ухитряются беседовать. На мой взгляд, мама задает совершенно нелепые вопросы, и я пытаюсь вмешаться. Но меня дружно выставляют.
Вечером мама ехидно осведомляется, нужно ли ей и сегодня менять диван. И забирает к себе Лидку.
Ночью мы снова воюем, и наконец Рохелио сердито заявляет, что ему не пятнадцать, и лучше он пойдет спать на пол, или – еще лучше – на кухню. Я в очередной раз убеждаюсь, что все мужчины – эгоисты, независимо от национальности и вероисповедания... Но потом все-таки – и очень осторожно... Причем, и я себя ругаю, и он все понимает...
А потом он долго курит и наконец говорит:
– Сонья, но я ведь все равно поеду туда. Потом.
“Главное, чтобы оно было это – “потом”, – думаю я, а вслух шутливо объявляю:
– Но сперва ты на мне женишься. И когда у вас победит демократия, а ты не дай бог станешь президентом и задумаешь жениться на молоденькой, вот тут-то и появлюсь я и предъявлю все права на товарища Медину.
Он смеется, а я утыкаюсь в его грудь и тихонько говорю:
– Ты только не смейся, но я... – тут я соображаю, что по-испански эта фраза прозвучит сильно уж водевильно и сериально, и заканчиваю по-русски: – люблю тебя.
Но Рохелио всё понимает и долго перебирает пальцами мои волосы.Встаю я, естественно, не выспавшаяся, голова тяжелая, словно туда переместилась опора всего тела... Лидка тоже, видно, спала плохо, как всякий раз, когда я выпроваживаю ее к маме, и куксится все утро. На кухне радио вещает об очередных “внеочередных мерах правительства по предотвращению и улучшению”.
– Мам, да выключи ты его! Нельзя же целый день с утра до вечера, – кричу я.
Радио щелкает так, что слышно даже в большой.
– Ты что так с мамой? – урезонивает меня Рохелио.
– Ох, помолчи хоть ты! Лидка, перестань немедленно, – от моего шлепка ребенок затыкается и смотрит на меня снисходительно-недоуменно – какая муха тебя укусила? – подумаешь, покапризничать нельзя... Ну нельзя, так нельзя... И она гордо занимается своим паровозиком.
Рохелио тоже замолкает и уходит в ванную.
Я выползаю на кухню и немного погодя замечаю на мамином лице мечтательное выражение. Что такое?.. Из коридора доносится звук электробритвы, – в доме запахло мужчиной. Я подхожу к маме, приобнимаю ее и трусь носом о ее плечо.
– Ладно, ладно, – ворчит мама. – Зови своего.
Рохелио молча глотает завтрак, также молча выходит из подъезда, и только в автобусе до меня доходит, что это они-с обиделись и молчанием выражают-с нам свое недовольство. Мне хочется стукнуть его чем-нибудь тяжелым по голове, но вместо этого я прижимаюсь щекой к его пальцам, держащимся за автобусную стойку.
– Рохелио, извини. Ну просто, пойми, мы с мамой – два холерика, вспыхнули, пошумели и забыли тут же.
– Это я виноват. Ты не выспалась.
Взаимообмен извинениями окончен. Первая ссора, однако – историческое событие.
В НИИТО я долго ищу врача, который нами займется. С утра прохладно, я оделась не по погоде, уже продрогла и тихо матерюсь – за такие-то деньги!.. Наконец я строю в колонну по шесть медсестру и бегать начинает уже она. Рохелио накидывает на меня свой пиджак, тут подходит врач... Я иду за ними в кабинет, но мне вежливо объясняют, что два врача со знанием латыни и английского уж как-нибудь и без моих переводческих услуг обойдутся.
Потом Рохелио отправляют на рентген, ибо Дмитрия Павловича не устраивают имеющиеся снимки. А после этого начинается вдруг жуткая беготня, и Дмитрий Павлович заявляет мне преувеличенно бодро:
– Вашего Медину мы сегодня не отпустим. Пусть у нас полежит до операции... от греха подальше... – глаза у меня, видимо, испуганные, потому что он переходит на бас: – Не беспокойтесь. Ничего страшного... Всё будет хорошо.
Мы стоим в вестибюле больницы, не зная, что сказать. Глаза у Рохелио тоже растерянные, и тогда я делаю невозмутимое лицо и повторяю:
– Ничего страшного. Ты в тюрьме сидел?
– Да, – явно шокирован он эдакой моей бестактностью.
– Тогда должен знать золотое тюремное правило: раньше сядешь, раньше выйдешь.
– Не всегда, – смеется он. – И по Городку мы с тобой не погуляли...
– Нагуляешься еще, с коляской, – роюсь я в сумочке. Неужели выкинула? Нет, вот он. – Держи, – подаю я кусочек янтаря, найденный мною когда-то на берегу балтийского моря.
Он крутит тусклый оранжевый камешек.
– Я не верю в амулеты, Сонья, – Рохелио – убежденный атеист, хотя и немного стесняется этого.
– Зато я верю, – сержусь я. – Так, завтра я приеду. Что привезти?
– Завтра не приезжай, тебе вредно много ездить, – косится на мой живот. – Давай послезавтра.
– Дохтур ты мой, дохтур, – говорю я по-русски и, нахально, при всех, целую его. Долго и старательно.
Потом его забирают, через стекло он показывает мне жестом, что позвонит...Голова у меня болела недаром. Вечером Лидка выдает температуру, да такую, что я с перепугу вызываю “скорую”. На следующий день Рохелио звонит, и, узнав о Лидкиной ангине, строго-настрого запрещает мне приезжать, у него все равно ничего интересного, мучат анализами, операция не раньше, чем через неделю, поэтому и волноваться нечего. А он позвонит, и пусть я поищу старые газеты.
Естественно, я тут же позволяю себе отключиться от мыслей о нем, поскольку Лидка выдает не просто ангину, а лакунарную... Я тихо схожу с ума, как все нормальные мамы, реву вместе с Лидкой, когда ей приходится глотать водичку, или терпеть компрессы, и не отхожу от нее ни на шаг. И лишь через два дня, когда дочь немного поправляется и даже начинает требовать чего-нибудь вкусненького – банана там, или на худой конец, тертого яблока, я вспоминаю о Рохелио.
Звонить в приемный покой, конечно, бессмысленно, все равно его никто не позовет, но я все же набираю номер и узнаю, что “Медина Рохелио прооперирован и находится сейчас в реанимации. Состояние близкое к удовлетворительному”. Я смотрю на часы – девять вечера. Ехать глупо, да и кто меня к нему пустит.
До двух ночи сижу на кухне, пока мама не гонит меня:
– Тебе выспаться надо. Бессонных ночей у тебя еще будет предостаточно... Завтра поедешь и всё узнаешь.
Утром я долго мучаю вопросами Дмитрия Павловича.
– Ну что я скажу, – пытается он выглядеть солидно. – Операция прошла безукоризненно. Профессор Смирнов у нас, знаете ли, ас по шейным позвонкам. Теперь все будет зависеть от периода выздоровления. Но, думаю, все будет хорошо. Не обещаю, конечно, что он будет заносить вас на пятый этаж на руках, но танцевать... где-то через годик...
– Танцевать, это хорошо, танцевать – это просто замечательно, – вздыхаю я.
– Но он должен находиться под постоянным наблюдением врачей.
А вот с этим у товарища Медины будет не ахти как... Впрочем, надо поговорить с Анхелем – так ли уж не обойдется там без него его партия.
В реанимацию меня, естественно, не пускают. Это только в сериалах через палату только что прооперированного носятся толпы посетителей.
Хотя во всем остальном, хмыкаю я, спускаясь в метро, прямо-таки натуральный сериал. Роковая страсть, незаконнорожденные дети, вот и больница в полный рост... жаль только богатого наследства не хватает... Мамину последнюю получку мы уже проели, а пенсию ей насчитают никак не раньше августа. А послеоперационным больным нужен бульон и... обойдется Лидка тертым яблоком.
Июнь у меня проходит в беготне. Три раза в неделю в больницу – это на другой конец города, а билеты на автобус опять подорожали и проедают наш бюджет катастрофически. Рохелио, правда, уверяет, что мне незачем мотаться так часто – он, мерзавец, уже обаял всех нянечек и медсестер, – но когда я не появляюсь три дня подряд, мрачнеет и скучнеет. Потом – газета, для которой я пишу тошнотворные статейки на злобу дня. А уж какую сиропно-кремовую статью я написала про НИИТО! Зато платят более-менее... Затем вечерами – машинка... Выручила родная школа – взяла на полставки секретарем. А погода стоит – загляденье... Лидка просится гулять, и мы гуляем – она носится по двору под присмотром других детей (коляску мы так и не купили), а я сижу на лавочке и строчу, строчу, строчу... На пляж хочется!
Анхель позванивает – спрашивает, как мы, что у нас. Я бодро рапортую – все в порядке, – помня, что у него самого трое, а Веронике уже наряды подавай. В начале июля у меня появляется дополнительная причина для мандража – наши эмиграционные службы начинают что-то мудрить с загранпаспортами. Анхель мрачнее тучи – если начнут высылать, ему просто некуда ехать... На родину въезд запрещен, а ни в Западной, ни в Восточной Европе сейчас на работу не устроишься... Да и вырос он в русский быт. Я шучу, что мы все вместе уедем на Таити и будем ловить рыбку в океане... Но на душе у меня муторно. Слава богу, все обходится... И я наслаждаюсь июлем и пляжем – куда выбираюсь аж целых три раза.
Из издательства приходит объемный пакет и предложение перевести пару рассказов. Лучше бы гонорар за предыдущие прислали...
Четверг – день посещения больницы.
В палате я застаю Сашку Дубровинцева. Рохелио уже прилично говорит по-русски, не иначе, как медсестры дают бесплатные уроки.
– Ну, я приду в понедельник, – мнется Саша. Я явно не ко времени. Интересно, какие такие у них сверхсекретные дела? Я-то уж совсем выпала из текущих событий – газету открыть некогда.
– Рохелио, мне прислали рассказы для перевода. Поможешь потом? – я выгружаю баночки.
– Угу, – он думает о своем. – Сонь, ты не можешь принести диктофон?
– Зачем?..
– Писать я не могу, но говорить могу, – поясняет он.
Господи, ну где я ему в два часа ночи диктофон найду?! Хоть бы спросил – есть он у меня?!
– Хорошо, Рохелио, я попробую найти.
– Это трудно? – он-таки озабочен.
– Нет, что ты! – самоотверженно улыбаюсь я. Хотя мне очень хочется объяснить ему, что магнитофон, а уж тем более диктофон – это царская роскошь по нынешним временам. Я, конечно, Софья Алексеевна, но не Романова...
– Доброе утро, Раечка, – улыбается он медсестре, вошедшей ставить укол.
Она нагло кокетничает с ним у меня на глазах. То ли ей волосы выдрать в лучших сериальных традициях?
– Рохелио, тебе письма пришли, – выпроваживаю я соперницу более изысканным способом. У Рохелио я еще и за секретаря. Это ничего, что я не в курсе событий нашей страны, зато в Латинской Америке я как у себя дома.
– Устала? – смотрит на меня Рохелио.
– Немножко, – передразниваю я его акцент.
– Садись, – он хлопает рядом с собой по одеялу.
И мы немного “лижемся”, хотя это строго запрещено врачами. Я со вздохом отрываюсь от этого увлекательного процесса – надо домой, мама сегодня отпрашивалась на дачу. Сеанс психотерапии закончен.По дороге я заезжаю на Центральный рынок, где все фрукты, как ни странно, дешевле, отовариваюсь всем, чем можно, хмыкаю – кому-то нельзя таскать тяжести... К счастью, свою беременность я почти не ощущаю. Если бы всё было, как в прошлом году, я давно сошла бы с дистанции. Нет, все-таки мальчики – это лучше... Эх, даст он мне потом оторваться!..
Где достать пишущий мафон? Мой так-таки и пал смертью храбрых в прошлом году. У Ленки есть, но не пишет. У Васечки позаимствовать? Брр – не люблю связываться с Васечкой.
– Мам, – я долго вожусь, вытаскивая застрявший ключ. Давно пора сменить замок – денег нет, – ты Лидку кормила? Я хочу, не раздеваясь, с ней погулять.
– Там к тебе, – выходит мама, уже с собранной на дачу корзинкой.
– Кто?
– Твой, – полушепотом.
Миль пардон, “мой” лежит в больнице... Я с любопытством заглядываю в комнату – Лидка, совершенно довольная, швыряет на пол новые игрушки, а Артем старательно их поднимает.
– Привет! – с интересом говорю я. Явился – не запылился.
Он поворачивается ко мне – хм, мы теперь в костюме-тройке ходим, солидные стали...
– Привет! – Так, а что дальше, мы не знаем, да? Правильно, у нас же есть дочь. Артемий кивает на Лидку: – Выросла...
– Еще бы не выросла. Год скоро уже.
Мне интересно, что он скажет еще. Отношения мы с ним вроде как в апреле выяснили...
– Можешь поздравить доктора математических наук.
– Поздравляю.
– Вот приглашают в Англию поработать.
– Привет там Лондону.
Вот Медина поправится, мы еще и не туда поедем. И никуда не поедем...
– Сонь, ты бы хоть чаем меня напоила в знак старого знакомства, – шутит он.
Хорошо ему шутить... а у меня к чаю – хм, шоколадные конфеты... Вчера Санька с Олькой были.
За чаем он смелеет.
– В принципе меня с семьей приглашают...
– Ты обзавелся семьей?
– Обзавелся бы, если бы некоторые...
– Артем, мы ведь все выяснили!
– Софья, прости, но я не понимаю! Если ты из-за Москвы, то я действительно зашивался. Если бы я не сдал диссер, то плакала бы Англия. Ради этого можно было и потерпеть.
Боже, неужели он все-таки “деловитый чемодан”?
– Там сейчас такие интересные исследования в сфере... ну, на стыке физики и математики...
Уф-ф! Все же “упертый”...
– Соня, у нас с тобой все так хорошо было...
– Артем, у нас с тобой никогда и ничего не было хорошо.
– И все же ты можешь объяснить?!
– Я люблю другого человека и собираюсь выйти за него замуж.
Фраза из классического романа...
– Я слышал что-то, но... – Еще бы, о новом Сонечкином романе чуть ли не пол-Городка гудит. – Соня, ты что же всерьез решила стать “женой революционера”?
У меня вдруг все холодеет внутри от ярости. От немедленного попадания в то же самое НИИТО Артемия спасает только звонок в дверь.
– Семенов! – Впервые при его появлении в моем голосе звучит нескрываемая радость.
– Софья Алексеевна, я как штык, вчера приехал, сегодня к вам, – радуется и Семенов. – Гостинцы из Москвы принимаете?
– Гостинцы мы не только из Москвы принимаем.
Он раздевается, сразу вываливая все новости, но, войдя в зал, мрачнеет:
– Здравствуйте!
– Знакомьтесь, это Артемий Эдуардович, а это мой друг и ангел-хранитель – Саша.
– Вы скажете, Софья Алексеевна... – якобы смущается Семенов. – Я не помешал? – осведомляется он и нагло садится в кресло. – Лидка, ну-ка ползи сюда, дядя Саша тебе игрушку даст.
У моей дочери сегодня определенно какой-нибудь день везения по астрологическому календарю.
Лидка с интересом обозревает нового дядю, почтившего ее своим вниманием.
– Софья Алексеевна, как она выросла-то! Она же зимой только сидеть начинала... – Этот камешек, как я понимаю, в Артемов огород. – Я вам приветы и от Анхеля, и от Габриэля привез – он снова в Москве.
“Семенов, и чего ты театр не любишь? – думаю я. – Какой актер пропадает!”
– Вот вам письма, а это Медине, – он достает толстый журнал на английском. – Тут какая-то его статья. Ваш Рохелио – врач, оказывается.
Особенно в этом монологе мне нравится словечко “ваш” – скромненько так и непонятно к чему относится.
– А я и не знала, что он печатается в зарубежной прессе, – подыгрываю я в лучших традициях нашего театра, перелистывая заумный медицинский журнал.
– А Зоя Михайловна дома?
– Недавно на дачу ушла.
– Жаль... Но я подожду, если не прогоните...
– Чайку выпьешь, Сань?
– С удовольствием, Софья Алексеевна! – он достает из сумки кекс “Дан”. Мальчик воспитан тоже в лучших традициях – современной интеллигенции: чай хозяйский, десерт свой.
В отличие от Лидки, мое нынешнее дитятко выносит всё, от китайской лапши до турецкого печенья. Интернационалистом растет!
– Еще? – показываю я на пустую чашку Артемия, тем самым вовлекая его в светское общение. Пусть ценит мое великодушие.
– Да нет, я, пожалуй, пойду.
А вот это правильно... Чего приходил? – нервы трепал...
Я вежливо выпроваживаю его в коридор.
– Как у вас? Эле всего хватает? У меня пока нет...
– Не беспокойся, Артем. У нас все отлично. К дочери еще зайдешь?
– Да, завтра, если можно, погуляю с ней.
Образцово-показательный папа прямо-таки... На его месте я бы уже давно хлопнула дверью.
В проеме вырастает Семенов, провожает Артемия тяжелым взглядом. Интересно, почему Саша так его не любит?
И когда мы возвращаемся в комнату, Саша спрашивает:
– Что, мириться приходил?
– Мы с ним не ссорились, Сань.
– А чего тогда? Учтите, Софья Алексеевна, я еще в прошлом году сказал – ему не отдам.
– А Рохелио? – интересуюсь я вдруг с обычной бабьей стервозностью.
– Он, конечно, тоже вас не стоит... Но это все же лучше, чем ничего, – невозмутимо наглеет Семенов. – За меня ведь вы все равно не пойдете?
– Не пойду, Семенов, – смеюсь я.
– Эх, Софья Алексеевна, не цените вы меня...
– Ценю, Саня, потому и не пойду.
И мы долго болтаем про все на свете, пока не приходит мама, которая в Семенове души не чает.
Уже поздно вечером, когда Саша все-таки собирается уходить, договорившись сводить завтра меня в кино и на пляж, я спохватываюсь:
– У тебя пишущий мафон есть?
– Есть, Софья Алексеевна. “Соняшка” подойдет?
– Одолжи на месяцок.
– О чем разговор, Софья Алексеевна?!Как верно подметила народная мудрость: “деньги идут к деньгам”. Не успела мама получить пенсию за три месяца, как на меня сваливается часть гонорара из издательства, какое-то вспомоществование из школы и даже – это уж самое смешное – до нас путаными путями добредает энная сумма за статью Рохелио. Причем переведенная с их валюты на наши деревянные, отнюдь не кажется смешной.
Рохелио долго припоминает – когда писал? куда отдавал? Статья времен аж аспирантских якобы... и вдруг напечатали. Впрочем, не вдруг... эта публикация, в принципе, дает ему возможность вернуться и в его родную пульманологию, и в... Известная уловка известных кругов. Рохелио очень грубо (при мне он уже не стесняется) реагирует на мой вопрос о дальнейших планах в этом отношении. И мне бы, дуре, плакать, а я гордо задираю нос – вот мы какие, неподкупные... И поправляюсь: “В отношении денег, Рохелио. На что ты их потратишь?” Он так долго смотрит на меня, что я поправляюсь снова: “На что мы их потратим?” “Ну потрать на что-нибудь, тебе виднее”, – перекладывает он на мои плечи финансовый вопрос.
Мне в самом деле виднее. Я поднатуживаюсь и покупаю не только коляску Лидке и – на будущее – малышу, но и ему магнитофон для работы. Все равно Семеновский пора отдавать. Он орет на меня, прямо как на жену: “тебе зимой не в чем ходить!” Я клятвенно обещаю, что до зимы мы что-нибудь придумаем...
К концу августа я с интересом обнаруживаю у себя определенные политические взгляды, и самое любопытное – они точь-в-точь совпадают с политическими взглядами Рохелио. Его речь-статья на кассете, которую я отсылаю Анхелю, по уверению оного, просто “мини-бомба замедленного действия”. Я вежливо поясняю, что Рохелио против крайних мер, и всяких там бомб. А Анхель смеется...
У меня хватает ума не сообщать о моем внезапном интересе к политике Клавдии. Но Ленке я с жаром объясняю – как обнаруживаю, опять же словами Рохелио:
– Какой смысл учить детей вечному и светлому, если по выходе из школы любой тупой политик имеет право отправить их, как пушечное мясо, куда ему выгодно?! Или лечить человека, которого тут же могут убить при разборках пьяных банд? Нет, надо, конечно, и учить, и лечить... Но и не отворачиваться от этой “грязной политики”. В конечном счете, политику делаем все мы.
Ленка вздыхает, обзывает меня “карасихой-идеалисткой” и завистливо говорит почему-то: “Везет же тебе, Сонька!”
Все мои вопли – только воздухосотрясание. Ибо быт, как известно, заедает. Вот и сентябрь на подходе... А с ним и выписка Рохелио из больницы. Правда, ему как минимум полгода ходить в корсете... Его это огорчает, а меня радует грешным делом... Полгода более-менее спокойной жизни мне обеспечено. А полгода – это почти вечность...
Моя участковая, обеспокоенная чересчур гладким протеканием моей беременности, отправляет меня на УЗИ. Я отмахиваюсь, но Рохелио и мама хором орут на меня, а Лидка охотно подключается к этому хору. У меня давно четкое подозрение, что все они в тайном сговоре, направленном против меня.
Возвращаюсь я потерянная.
Еще из прихожей слышу, как Рохелио с Лидкой изучают русский язык.
– Упая, – объясняет Лидка.
– Упала, – говорит Рохелио.
– Тай, – требует Лидка.
Слышен скрип дивана – это Рохелио пытается, не вставая, дотянуться до игрушки.
– Лидка, ты здорового замучишь, – подхватываю я дочь.
– Сонья! – строго говорит Рохелио. И я послушно спускаю Лидку с рук на диван. Сажусь рядом:
– Ели?
– Нет.
– Ну конечно, разогреть самим вам лень? – ворчу я чисто по инерции.
Но Рохелио не проведешь...
– Что случилось? Что-то плохо?
– Да... то есть – нет, все в порядке! Но это... это – девочка, – я чуть не плачу.
– Сонья! – смеется он и притягивает меня к себе. – Ну почему ты плачешь? Девочка – это прекрасно! Девочка – это великолепно! Они такие спокойные!..
– Я хотела мальчика, – заявляю я, утирая щеки. – А она будет притворщицей и обманщицей. Столько времени прикидываться мальчишкой!
– Она будет помощницей. Видишь, как она старательно не мешала тебе все лето?..
– Да-а.. – все еще обижаюсь я. – Все равно, нечестно... Ладно, мама где?
– На даче твоя бедная мама... Там тебе письмо.
– От Аниты..? Наконец-то!
После обеда я рявкаю на Рохелио, чтобы он лег немедленно – выпустили на волю на мою голову, – укладываю Лидку и заваливаюсь рядом с ним на диван с любимой “Лавкой чудес” в зубах.
– Что тебе сказали? – не отстает от меня Рохелио.
– Предложили лечь на сохранение. Боятся повторения прошлогодней истории.
– Это опасно, да?
– Нет. Отстань, дай книжку почитать. Просто хотят перестраховаться.
– Софья!
Я отрываюсь и даю добросовестный отчет о том, что было в больнице. Снова утыкаюсь в книгу – меня снова отрывают...
– Соня...
– Чего? – бурчу я.
Его рука проскальзывает мне под плечи.
– Отстань, а? Я устала...
Через пару минут я хлопаю его по лбу книжкой и перебираюсь на кресло.
– Соня!
– Отстань, я сказала! – Эк я известного-то революционера.
– Сонья, ты ложись пораньше. Я боюсь за тебя.
Я невольно поднимаю глаза – это что-то новенькое! – и смотрю на него. Он строит мне рожу.
– Магнитофон принести? – осведомляюсь я.
– Не надо, – он явно не в духе из-за того, что я перебралась на кресло. Я выдерживаю характер, и все равно утыкаюсь в книжку. Но даже любимый Амаду меня сегодня не занимает... Как же я ее назову?
Звонок в дверь заставляет меня захлопнуть книгу со скрежетом зубовным...
– Если это Санька, я его выставлю! Сколько можно? Отдохнуть не дают больному человеку...
– Нет-нет-нет! Он мне нужен, – протестует вслед Рохелио.
Но это не Дубровинцев. В квартиру заваливают совсем уж неожиданные гости – Габриэль с Галкой.
В доме сразу становится шумно и тесно – ибо Галка по громкоголосости даст сто очков вперед любой латиноамериканке. А их отпрыск – это вообще нечто. Трехлетний мальчуган сразу начинает строить Лидку. А та, от которой плакали дети и постарше, млеет и сама носит ему игрушки.
– Мы надолго. На ужин останемся, – выгружает Галка сумки. – У нас родители куда-то смотались. Тебе помочь?
– Для начала пусть твой благоверный кофе сварит, и моего научит.
Мы выгоняем мужчин на кухню и начинаем трепаться.
– Что, замуж собираешься? – интересуется Галка.
– Да уж придется, – показываю я на живот.
– Наплачешься, – делится Галка опытом. – Я со своим который год собираюсь развестись.
– А чего?..
– Во-первых, кухня вся на мне, уборка – пока горничную не наняли – вся на мне; он – хозяин, ему в принципе ничего делать не полагается. А ревнивый...
– Чего не развелась, говорю?
– Да привыкла как-то. Ванька вон опять же...
Я бы на ее месте тоже не развелась, думаю я. Ее Габриэль каждый год таскает ее по курортам, про Москву уж не говорю... Полмира она всяко повидала...
– В них эта, мужская самость колом сидит.
– Это точно, это я спорить не буду, – блаженно улыбаюсь я.
– Сеньоры, марш на кухню! Мы голодны, – заявляет Габриэль.
– Ты кофе сварил? – я ему не Галка.
– Варится.
– Сонечка! – это Рохелио. – Я там тебе картошку достал и банку открыл.
Это называется – не мытьем, так катаньем?
– Иду!
Вечером мы долго предаемся воспоминаниям об Интернеделе. Подключается даже мама... Рохелио слушает с интересом.
А ночью опять начинает:
– Сонья, ты все-таки ложись на сохранение...
Я откашливаюсь и кротко соглашаюсь:
– Ладно.
В конце сентября мне выдают бумажку, что я теперь не просто так, а сеньора Медина Софья Алексеевна. Причем, все норовят поставить ударение на первом слоге.
А в октябре мои родные выпроваживают-таки меня в больницу. Я собираюсь долго – может, передумают... Но они неумолимы.
– Как вы тут без меня? Справитесь?
– Справимся, справимся... – говорит мама, гоняясь за Лидкой с ложкой супа. – Собирайся давай. Рохелио, хоть ты ей скажи! Да погоди, я провожу.
– Что, я одна не дойду?
– Я провожу, – говорит Рохелио.
– А тебя кто потом провожать будет? Больница на другом конце Городка...
Рохелио уже выходит погулять, но ненадолго.
– Я провожу.
Кто в доме хозяин?
– Хорошо, до Дома Ученых, – оцениваю я его силы. – Вот встречать, пожалуйста...
Я влезаю в свое широченное пальто, просовываю руку под локоть законного мужа. Дождалась, Софья! Если долго мучиться, что-нибудь получится?
Мы идем, провожаемые завистливыми взглядами отдельных дамочек, ибо даже при моем приличном росте, Рохелио почти на голову выше. И опять же очень похож на какого-нибудь благовоспитанного доктора или адвоката.
– Жаль, что ты не сможешь быть на круглом столе...
Это наша с Сашкой грандиозная идея осуществилась – начало будущей еще более грандиозной эпопеи. Но пока это скромный круглый стол “Взаимоотношения России и третьего мира на пороге III тысячелетия”. Все очень мирно и культурно.
– Да уж, я буду на столе явно не круглом, – смеюсь я.
Возле Дома Ученых, где уже висит объявление о том самом круглом столе, я останавливаюсь.
– Ну всё, иди обратно.
– Еще немножко.
– Рохелио! – обрубаю я мужскую самость в корне. – Я прекрасно дойду. Посижу на лавочки, если что...
Тогда он целует меня прямо перед застекленными окнами галереи. Долго и старательно. А потом говорит по-испански – и мне не кажется это сериальным:
– Я очень люблю тебя.
Затем Рохелио все же переводит меня через дорогу.
И я осторожно иду по длинной улице, конец которой теряется в лесу, чей желтый и оранжевый уже сменяются серым и коричневым.
С березы летит мне навстречу легкий листок. Я приподнимаюсь на цыпочки, почти подпрыгиваю и ловлю его в ладони.
– Соня! – слышу я издалека.
Рохелио стоит в начале аллеи, докуривая сигарету. Он сердито машет мне рукой. Я отмахиваюсь, но иду теперь чинно, держа в ладонях прохладный, живой еще березовый лист.
11.10.95. – 02.11.95.