Декабрьские письма

Год …03-й.

Честно говоря, я не знаю, о чем писать тебе. Я так давно этого не делал. Но писать хочется – аж зудит…
Печатную машинку, кстати, у меня недавно сперли… Смешно…

Нет, я понимаю, ничего смешного тут нет. Но... меня выгнали с работы, у меня украли печатную машинку, в отношениях моих с женщинами воцарился полный бедлам. В той или иной хронологической последовательности, не так уж и важно. От всего того, что на меня свалилось за последние полгода, я... несказанно счастлив! Да, далекий мой друг, счастливее меня немного найдется людей на белом свете, и пусть хоть эта гордыня послужит тебе доказательством, что я не достиг еще просветления. Но близок к нему, как никогда.
Я с содроганием вспоминаю те дни, когда жизнь моя осенена была источником постоянного дохода и строго нормированным рабочим днем. Страшно подумать – у меня было собственное рабочее место, звонко титулованная должность, и я в едином ритме со своими коллегами трясся за эти блага мелкой дрожью. К счастью, не помогли никакие уловки и ухищрения, и в один прекрасный солнечный день начальство сообщило мне результаты своих длительных за мной наблюдений. Я был заклеймен как неизлечимый лентяй и человек, не преданный общему делу.
Размеренное биение рабочих будней было отныне прекращено, и я лишился радости корпоративных банкетов и слащавых открыток с виршами по случаю различных праздников. Денег на счету в банке оставалось не так уж и много. Помню, было это не то во вторник, не то в среду, по времени – что-то около обеденного перерыва. Я лежал в парке на лужайке, любовался облаками, слушал глухое урчание в животе и в который раз уже перебирал все плюсы и минусы своего нового статуса. В тот момент весь список, казалось, состоял из одних минусов. Только что появившееся облако напомнило очертаниями шляпу моего непосредственного начальника. Бывшего.
Я представил себе, как мои (бывшие) коллеги возвращаются сейчас с обеда, чинно рассаживаются по местам и продолжают свою деятельность, которая кажется им такой важной. Поля шляпы изогнулись, и облако теперь смутно походило на глаз. Этот глаз в небе смотрел мимо меня, он не видел меня, я выпал ненужной шестеренкой из обозреваемой им машины и больше не имел для него значения. Я перевернулся на живот и, разглядывая травинки, ощутил, что сделал первый шаг на пути к чему-то очень важному…

Впрочем, кажется, я досаждаю тебе, далекий мой друг, ненужными деталями никчемной своей жизни. Но и нет желания писать сейчас что-либо о делах насущных, ничего интересного в нашем маленьком мирке. Снег, метели, сестра прихварывает, плита на кухне чадит – одним словом, зима. Куда больше занимают меня странные дороги, коими идет человеческая душа. И если, как я тайно надеюсь, мои археологические изыскания в дебрях прошлого тебе не в тягость, то в следующем письме я представлю на твой суд еще кое-что из своих замшелых находок.
До той поры – да пребудет с тобой свет.
И не затягивай с ответом, прошу тебя.
Искренне твой,
А.Г.

Дражайший товарищ мой!

Какой философской грустью веет от письма твоего… Грусти в нем больше, чем философии… И то, и другое так часто бывает маской, за которой мы скрываемся. Я и сама, что скрывать…
О чем я? Ах, да. Воспоминания… Декабрь, да, он располагает к воспоминаниям. Он – словно большая шкатулка, которую открываешь раз в году. И перекладываешь обрывки памяти, словно маленькие вещицы, которые никому не интересны кроме ее владельца. Кое-что оставляешь, а иное и рад бы выбросить, но… Первая вечеринка без взрослых – звездочка, вырезанная из серебристой фольги, первый поцелуй – леденцовый петушок, первый разрыв – черный пакет из-под фотобумаги, первый автограф – бумажный кораблик. Алтайские горы остались в памяти цветным слайдом, а поездка в нашу прежнюю столицу – словно кусочек смальты, серой, но блестящей.
А театр… сколько с ним связано… Первая театральная вечеринка - вишневый сок в хрустальных бокалах и целлулоидная лейка ядовитого цвета, знаменитые марафоны – роспись по шелку и офорты Гойи, первое выступление – словно глоток крепкого вина, немного кружится голова, и готов любить весь мир.
Но сколько осколков, бог мой, сколько осколков! Их бы и рада выкинуть, но шкатулка памяти неумолима, она копит и копит житейские мелочи, и годам к семидесяти станет, наверно, объемистым сундуком.
Что нам останется на старости лет, кроме как обмениваться этими бесценными сокровищами? Я вновь перечитала письмо твое. Ах, друг мой, все, что происходит с тобой ныне, издавна окрещено мнением обывателей, как «ошибки ветреной юности». Я же, когда мой возраст медленно и верно приближается к той дате, которую великий Данте обозначил – «земную жизнь пройдя до половины»… я на все свои метания получаю только укорительные взгляды: «Что же вы, голубушка? Не пора ли остепениться? Стабильный доход и положение в обществе – вот столпы нашего мироздания. А вы этого не знали?» Как скучно жить в этом здании!
Порой мне кажется, что есть какой-то иной мир – совсем рядом, стоит только протянуть руку. Да, облака и птицы – его посланники, а деревья – верные стражи. Но… общественное мнение раз и навсегда объявило его мечтой, хорошо есть только с прилагательным «никчемная». О, кажется, в моем письме не меньше грусти и «философических» изысков. Посему позволь проститься с тобой, и развеять мизантропию глотком хорошего чая. Нынче утром морозно и солнечно. Это единственное, что примиряет меня с зимой, – в сильный мороз всегда светит солнце.
Пиши. С нетерпением жду твоих писем о странностях человеческой натуры. Быть может, я пойму наконец и свои странности.
За сим прощаюсь.
С наилучшими пожеланиями,
Г-жа N.

 Далекий мой друг!

Порой мне видится, что я сам не более чем чья-то маска. Но чье лицо скрывается за моими чертами, чья рука играет мной как перчаточной куклой – не дано мне знать. Быть может, та нескончаемая дорога, на которую я свернул, приведет к ответу. А может быть и нет…
Но – долой грусть философскую и не очень, будет еще случай поговорить о вещах печальных. Тот иной мир, загадочный и прекрасный, не за углом, не за поворотом, и даже не надо тянуться, чтобы дотронуться до него. Надо лишь открыть глаза – только и всего. Но как трудно подчас бывает это сделать…

Не все шаги на новообретенном пути моем были так легки и светлы, как первый. В скором времени жертвой моего грехопадения стали… газеты. Иной раз, бывало, сиживал я за чашкой чая, вдыхая запах свежей типографской краски, и желтоватые листы рассказывали мне о новостях, о событиях, о вещах неожиданных, а порой и о том, о чем знать совсем и не хотелось бы.
Все изменилось. Светские хроники, биржевые сводки, стихийные бедствия, перипетии политической жизни – в общем, новости дальние и ближние всецело стали мне безразличны. Помню, я с отвращением пролистал газету, не задерживаясь подолгу на каждой полосе. Поначалу такое резкое неприятие казалось явлением временным, и не одну пригоршню монет спустя вынужден был я признать очевидное.
Исчезновение газет из моей жизни оставило в распорядке дня, до той поры соблюдаемом, множество зияющих дыр. Начать с того, что, как оказалось, сам процесс чтения занимал изрядную толику утренних и вечерних часов. Теперь их приходилось занимать искусственно растянутыми домашними делами и перечитыванием домашней библиотеки. Кроме того, частые визиты к друзьям-товарищам-знакомым сделались вдруг невыносимо скучными. В обществе или тет-а-тет, люди обсуждали – вернее, обсасывали и перемалывали – все те же газетные новости. Тот знал пикантную подробность, этот имел особое мнение… впрочем, нет, иметь "собственное" мнение по любому вопросу каждый считал своим долгом. В качестве "мнения" преподносилось содержание какой-либо газеты, воспринятое в той или иной мере превратно, что создавало иллюзию индивидуальности. Мне же не только было совершенно не интересно выслушивать все это, но и даже нечего было сказать в ответ или взамен. И я уходил. И постепенно приходил все реже… и реже… а потом и вовсе перестал наведываться по этим адресам.

Буду сегодня краток. Столько всего хочется рассказать, что если не сдерживаться – получится целая небольшая повесть. Уж лучше цедить эти дорогие сердцу строки, как бокал старого вина, не выпивать их залпом…

Сильные морозы прошли, снова идет снег. Невероятно, но удалось подбить младшего брата, примерного семьянина, на строительство снежной крепости. Перед самым обедом обстреляли снежками старика садовника. Все как будто в детстве – ярко и прекрасно.
На том пока откланиваюсь.
Искренне твой,
А.Г.

Драгоценный мой А.!

Право же, не знала о былом пристрастии твоем к газетам. Их я перестала читать еще лет десять назад. Вот уж где поистине зависишь от мнения одного человека – автора статьи, мнения редко разумного, а чаще всего претенциозного. Лучше уж теле-новости. Объектив видеокамеры не силах солгать, как бы не хотел этого владелец оной. А еще наши предки говаривали: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать».
Но охлаждение твое, дорогой друг, к новостям мира сего понимаю, ведь и сама все чаще вместо ритуального ежевечернего бдения перед телевизором занимаюсь рукоделием, или читаю книгу.
Правда, хорошие книги нынче редки. Писательство отдано на откуп ремесленникам. И книги скорее напоминают сколоченную мебель – иногда добротно, но чаще… А истинное чувство – единственное, что отличает хорошую книгу… ох, оно - почти раритет в наше суетливое время. Впрочем, мне повезло. Два вечера подряд я наслаждалась хорошей книгой, оттого и настроение мое стало много лучше. Лишь метель добавляет свою «ложку дегтя» в его мёдоточивость.
Декабрь… Метели… Если бы мне предложили описать месяцы в виде антропоморфных фигур, я вряд ли согласилась бы со старым добрым Маршаком. Ведь Декабрь – не старик с густыми бровями. Нет, Декабрь – это семилетний мальчик, который еще ждет елку, но уже не верит в деда Мороза и чудеса. Январь – бездельник и гуляка лет двадцати восьми с распахнутым полушубком и длинным шарфом, что развевается на ветру. А вот Февраль – да, это старик, страдающий ревматизмом и подагрой, оттого на нем теплый пуховый жилет и валенки.
Март? О, Март – деловой человек в строгом костюме, я даже не разберу мужчина это или женщина. Зато Апрель – уж точно шалая пятнадцатилетняя девчонка в сарафанчике выше колен и непременно с растрепанными волосами. Май – капризная девица на выданье, вся в белом кружеве. Июнь и Июль – братья-близнецы, у них синие глаза и веселый нрав. Август – краснощекая молодка с полными ведрами.
Сентябрь – мечтатель и поэт в бархатном берете. Октябрь – горожанка средних лет в длинном сером пальто, глухо застегнутом под горло, у нее – тонкие черты лица и усталость в глазах. Ноябрь же мне видится седовласой дамой в пенсне и добротном, но старомодном платье. Она – бабушка того семилетнего мальчика, и уж она-то, без сомнений, верит в деда Мороза.
Ну вот, если мои «метафизические изыскания» хоть немного позабавили тебя, друг мой, значит, я не зря писала эти строки.
Как сестрица? Все кашляет? Липовый чай с медом и, непременно, ложечкой зверобоевой настойки – на ночь. Всё – как рукой снимет.
Пиши, друг мой. Так приятно делиться с тобой своими незатейливыми мыслями.
С наилучшими пожеланиями,
Г-жа N.

 Далекий мой друг!

Честно говоря, я не очень жалую современных писателей. Изредка доводится почитать кого-нибудь из них, да как-то больше все черпаю я из обширной отцовской библиотеки.
А семилетний мальчик этот доканывает нас своим капризным характером. Но – не стану начинать письмо с дел сиюминутных…

Тем временем (про которое я все стараюсь тебе рассказать) наступили прозрачные и чистые августовские дни. За неимением иного занятия, я завел себе привычку подолгу гулять. Было в этом неспешном прохаживании по узким улочкам и широким проспектам что-то от самобичевания. Пекарня благоухала свежим хлебом, в мясной лавке звонко рубили туши, в цветочной лавке миловидная девушка составляла букеты, в скобяной лавке лопоухий подмастерье покупал гвозди. Пухленькая продавщица фруктов гоняла назойливых ос, седой антиквар без конца переставлял статуэтки на витрине, бакалейщик обрызгивал сохнущую зелень водой. Улицы кипели своей незатейливой жизнью, такой простой, очевидной, нужной. Я же теперь был бездельником. О, нет, меня ничуть не задевала горячечная круговерть конторских служащих, спешка курьеров, серьезные мины клерков. Их я и не замечал вовсе. Иначе действовало на меня зрелище торговой и ремесленной работы. Тонкие пальцы цветочницы, бычьи шеи кузнеца и мясника, румяные щеки пекаря, курчавая борода кельнера – мелькавшие передо мной человеческие фрагменты, равно как и их хозяева, без лишней нарочитости занимались важным и полезным делом. В этом незамутненном зеркале праздное существование мое обнаруживало себя во всей своей чудовищности.

Как видишь, чудесное высвобождение из мировой машины имело странный характер. Оглядываясь назад, вижу, что воззрения мои в тот смутный период являли собой довольно сумбурную мешанину из новых и чудесных открытий, застарелых привычек, намертво вросших моральных установок и предписаний, свежих впечатлений, детских воспоминаний… Феерический калейдоскоп этот, манящий и пугающий, складывался то в картинки невыносимой боли, то в картинки невыносимой же радости. Какие-то вещи, доставлявшие раньше удовольствие, вызывали отвращение; вещи ранее безразличные – вспышки сияющего безумия, счастье и ужас слитые воедино. Хаос выплескивался и наружу – он воцарился в моих отношениях с окружающими людьми. С родными и близкими, с прежними друзьями я постоянно конфликтовал. Зарождались новые связи, из небытия всплывали связи давно забытые и утерянные.
Я то и дело ловил себя на лихорадочной умственной и духовной работе, направленной к неведомой мне цели. Целыми днями снедало меня непонятное пламя, то исчезая, то вновь появляясь. В минуты, когда оно угасало, меня начинал терзать страх, что оно никогда уже больше не вернется. Но пламя возвращалось – рано или поздно, надолго или на час…

Знаю, ты ждешь от меня письма как можно скорее, потому прерываюсь здесь, почти на полуслове. Сегодня стоит необычайно сильный мороз, и все мои родные безвылазно сидят дома. Такое ощущение, что они не находят лучшего занятия, нежели дергать меня по любому маломальскому поводу. Потому писал это письмо урывками, получилось, кажется, не очень связно…

Искренне твой,
А.Г.

Друг мой!

Обнаружив, что все мои попытки начать размеренную и осмысленную жизнь к концу очередной недели вновь потерпели неудачу, махнула я на них рукой и просто наслаждаюсь холодной зимой, проделками кота (который то и дело просится к хозяйкам «на ручки» погреться), любимым сериалом. Кто знает, может быть, дни эти сложатся в картинки памяти, которые я и буду перекладывать на склоне лет, словно излюбленный пасьянс.
Настроение у меня самое легкомысленное. Вечерами – на границе сна, или на кромке Волшебного Края – приходят ко мне стихи. Безыскусные до крайности, а то и вовсе чепуховинки, вроде этой детской считалочки:

Чудо-чудо-чудеса!
Золотые небеса.
Голубей березы –
В жгучие морозы.
Чудо-чудо из чудес!
Серебром покрылся лес.
Розовеют щечки
У соседской дочки.

Не находишь ли ты, что ярче всего мир видят дети? Вот уж у кого глаза широко открыты! Бесчисленные племянники и крестницы, попадая в мой дом, первым делом требуют сундучок с красками (который всучил нам как-то заезжий торговец), и часами готовы они пребывать в своем Волшебном Краю.
Синие снеговики с оранжевыми сковородками на голове, феи в фиолетовых коронах, желтые зайцы и кирпично-красные собаки. Солнце – непременно в пол-листа. Лес зелен первобытной зеленью, а небо – самого радостного голубого цвета.
Мальчики рисуют многоэтажные дома и машины, а девочки - неизменных принцесс. Были ли времена, когда девочки не рисовали принцесс? Ох, только не надо о Коллективном Бессознательном!

Нет, я решительно не способна настроиться на серьезный лад.
Пока, друг мой. И пиши. Письма твои – отрада для меня. Как понятны мне все движения твоей души!
С уважением,
Г-жа N.

 Далекий мой друг!

Когда я наяву вижу солнце в полнеба и кристальную небесную синь, то частенько сравниваю теперешнюю жизнь души своей с далеким и незапятнанным детством. Но даже теперь не всякий раз удается раскрыться навстречу полнящей окружающий мир красоте. Временами красоту эту портит зануда-разум, наклеивая на нее слова. Одно для меня несомненно – каждая такая встреча дороже всех земных сокровищ.
Неожиданные, минутные проколы в мир прекрасного случаются иногда и среди людей. Случайный красивый локон, исполненный чувства жест, пробившийся сквозь маску обыденности взгляд, радостный или скорбный. Это среди людей незнакомых. Среди новых же моих знакомств… не подберу более точного образа: чувствую себя, как в лесу. Лес, средоточие природной красоты, он только и ждет от тебя, чтобы ты открыл глаза, всей душой вдохнул его тонкий рисунок. А если душа твоя спит, лес не будет враждебен к тебе, он молча дождется пробуждения. Не скрою, есть у меня в том человеческом лесу и любимые места. Есть деревья, на которые могу любоваться часами… Но – ни слова об этом больше.

Опять обрываю мысль, на сей раз по собственному почину. Не могу тронуть словом свет, переполняющий сердце при мысли об этих людях.

Сегодня довольно теплый зимний день, и родные мои собираются в город, на ярмарку. Отправлюсь-ка и я с ними. Не хочется в такой день сидеть дома, насижусь еще, когда снова ударят морозы. Посему заканчиваю свое короткое письмо прямо здесь.
Пиши, и путь тебя не смущает эта краткость – я жду от тебя, как всегда, длинного письма, узорного, как ледяные цветы на стекле.

Искренне твой,
А.Г.

Ах, милый мой А.!

Проблеском света среди хмурого этого утра тронуло меня твое последнее письмо… Но ты прав, не обо всем можно сказать словами…
Тем паче, когда мучает мигрень. Ах, головная боль с утра – это тяжкое испытание, уж поверь мне.
Зато мой кот радуется жизни и наступившему теплу. Всю ночь он устраивал рейды на мышей, пытаясь разрыть половицы нашего старого дома. Я уж не говорю о цветочном горшке, который он обрушил на пол, когда мы только удалились в волшебную страну грез. О, не зря мой кот носит грозное имя бога войны!

Не могу не поделиться с тобой своей радостью. Волшебный Край опять отворил мне дверь. Ну, пусть не дверь – маленькую калитку, но ведь нам, сказочникам, только щелочку приоткрой… Сколько себя помню, всю жизнь я жила в двух мирах, и вкус рябины в том, ином краю, порой помнится мне лучше, чем вереница однообразных школьных дней, слившихся в один. Помнится, ты бывал в нашем городке. Ты и сам живешь в таком – а все маленькие города чем-то схожи… Поэтому ты поймешь мои чувства.
Местечко у нас тихое, почти сонное в неторопливости своей. Все, что в нем случается – это приход зимы да наступление лета. Ах, да, порой его тишь взрывают кавалькады машин с заезжими столичными гостями. Но даже они не способны растопить ту тягучую патоку, с которой сравнила бы я Время в нашем городишке. Оно течет над липовой аллеей, что ведет к церковенке, пробирается укромными улочками к неприметному зданию университета, оно колышется ветвями сирени у каждого почти дома, и солнечным светом разливается по снежному холсту в лесочках и овражках, которых не счесть в округе.
Городок наш почти скучен в обыденности своей. И только сказочникам ведомо иное его состояние, подспудная его жизнь. Сначала он просто снился мне, с самого раннего детства – площади его были огромны, деревья высоки, а дорожки вели в неизведанные дали. Не сразу и поняла я, что это – мой город. Но где-то там, в другом мире. А я знаю наизусть все «ЗаРубежные» проулки, и даже деревья во сне кивают мне, как старинной знакомой.
Ах да, о Коллективном Бессознательном! Представь, друг мой, мое удивление, когда недавно я, купив непонятно чем задевшую картину, вдруг увидела ту же площадь, что так часто снилась мне…
Но не об этом хотела я тебе рассказать.
Прошло детство, да и юность промелькнула ярким политплакатом. И где-то на закате ее мой город неожиданно открылся мне своим вторым лицом. Где на перекрестке с двумя могучими елями подбегает в полночь черный пудель, где в лесочке, ведущем к дикому заброшенному пляжу, обитает дракон, где любимая школа предстает манящим сказочным замком, а исхоженные вдоль и поперек окрестности университета удивляют на каждом шагу – то башней темницы, то витражом средневекового бала, то заросшими тимофеевкой плитами у иссякшего фонтана. Чудеса не нужно искать в Волшебном Краю! Как ты верно заметил – «нужно только открыть глаза». Они рядом. Они – словно второе дно у резного ларчика.
Кстати, обратил ли ты внимание, дорогой мой А., как высока и жгуча была крапива в этом году?…

Ну вот, выглянуло солнце, головная боль куда-то удалилась, а мне пора возвращаться к домашним делам.
Пиши, друг мой.
С почтением,
Г-жа N.

Далекий мой друг!

Прости, что не написал тебе сразу, как было условленно. Отец слег с жаром, и все бремя управления домашним хозяйством оказалось возложено на мои плечи. Весь день я крутился, как белка в колесе, по несколько раз переругался со всеми домочадцами, и под вечер настроение мое настолько испортилось, что, поднявшись к себе в мансарду, я упал на кровать и тут же уснул.

Думаю, стоит поведать тебе о возращении блудного сына в отчий дом. Светлый август с каждым часом клонился к своему завершению, а вместе с ним и внесенная вперед плата за квартиру. Оставаться в этих апартаментах и дальше мне было не по карману. Следовало, наконец, сообщить родным о свершившемся грехопадении и склониться пред их праведным гневом.
Отец воспринял известие внешне спокойно, как нечто само собой разумеющееся, но, сдается мне, с той поры затаил в сердце своем разочарование. Мать же длинно и занудно ругала меня, и делала это еще на протяжении многих недель. Вскоре я понял, что побуждают ее к "материнским наставлениям" вовсе не моя нерадивость, а выпадение моей ситуации из поля зрения ее стереотипов. В ее вполне мещанской голове вещи вроде "борения духа" или "творческого поиска" имели ярлык поэтических финтифлюшек, красивых, но не должных иметь место в повседневной жизни. Я и не заговаривал с ней об этих вещах.
Ко времени переезда относится и курьезная история с похищением печатной машинки. Мы перевезли уже почти все вещи, на квартире оставался только письменный стол. Я намеревался заночевать на хозяйском диване, а утром отправить стол и распрощаться с хозяйкой. Чтобы было чем скоротать время, я также оставил себе печатную машинку и немного бумаги. Вернувшись после долгой вечерней прогулки, я увидел, что дверь в квартиру приотворена. Грабители забрались по водостоку на балкон, выставили стекло, но не обнаружили в квартире ничего ценного, кроме видавшей уже виды печатной машинки. За неимением лучшего улова, они прихватили ее, попутно в ярости разметав бумагу по всем углам, и ушли через дверь…

На этой радостной ноте позволь мне закончить сегодняшнее письмо, ибо бремя хозяйственных забот вновь призывает меня.
Искренне твой,
А.Г.

Ах, сударь мой!

Как сочувствую я твоим домашним заботам! Дай тебе Бог пережить их стойко, и не потерять присутствие духа…

А я тут все перебираю воспоминания.
Не находишь ли ты, что вернее всего возвращают нас в прошлое мелодии, которые слышали мы лет пять, семь, десять тому назад?
Не знаю, с чего вдруг вздумалось мне перебирать старые пластинки… Ах, вот эту мы слушали с подружкой в детстве, и в памяти всплывает яркий летний день, в окно видна крона вяза и крыша соседнего дома – мы жили еще двумя этажами выше. Подружка – маленькая художница, и мы часами сочиняем удивительные истории. Она рисует, а я вырезаю из бумаги красоток и лихих парней, у которых рубашки почему-то завязаны узлом на пузе. Почти «архетипический» образ…
А эта – в темном конверте с сумрачным названием «Ночь». О, она связана с первой любовью!.
. Такой любовью нужно переболеть в юности, как в детстве – корью или ветрянкой. Прививка от горя и отчаяния в более зрелые годы.
А этот разноцветный пакет «Равноденствие», он заставляет вспомнить о другой моей подружке, она училась тогда в университете, уезжая на каникулы в далекий город с восточным названием. Мы болтаем с нею далеко за полночь, а с утра всегда встаем под одну и ту же песню… «Когда цветет иван-чай». А за окном – снег, как нынче утром.
Как странно судьба разводит людей… Вот и живем мы с нею уже в одном городе, передаем приветы через знакомых, а желания встретиться нет. Ни у меня, ни у нее.
А сколько самодельных записей на стареньких магнитофонных лентах! «Все перемелется, будет мука, жернов на мельнице крутят века»… Тогда в город приехал провинциальный, хотя и европейский ТЮЗ, и привез любимую сказку. Чего нам стоило достать билеты, попасть на представление! Розы, подаренные «Торину Дубощиту», наверняка остались больше в памяти у меня, чем у немолодого актера с печальными глазами. «Плещет и пенится наша река, все перемелется, будет мука».
«Нелегко мечту сберечь с багажом разбитых плеч, и в любой раскладке дел свято верить в то, что пел». А это уже Алтай… Деревянные рубленые дома - один в виде блокгауза. Горы с лиственницами. Ручей шумит словно бы над самым ухом. Мечту не сберегли…
«Есть два пути – либо славить свет, либо сражаться с тьмой». Коридор университета, на сцене родной до слез аудитории еще разбирают декорации, а мы беседуем… об ордене тамплиеров, если не ошибаюсь… «Так-так, ну и что они?» «Ах, тамплиеры нынче не те». Молодость амбициозна, и не терпит авторитетов.
Где они ныне, товарищи прежних лет? «Иных уж нет, а те далече…» Фраза расхожая, но верная.
Вот я перелистала и еще одну страничку своих воспоминаний.
Пиши, друг мой.
А небо нынче и правда золотое…
С уважением,
Г-жа N.

Далекий мой друг!

О, музыка! Охотнее всего хранит ее память, и все, что с музыкой связано. Одна музыка хранит давнюю любовь, другая – детство и вкус изюма в шоколаде.
Временами по всему нашему большому дому разливаются чудесные, чарующие ноты – сестра садится за рояль в гостиной…

В отцовской библиотеке, отрешившись от всего мира, неспешно вчитываюсь в бессмертные строки Омара Хайяма. Вконец извели меня хозяйственные заботы. Огонь горит, но только в камине… не в душе.

Опять похолодало, в длинных коридорах по полу тянется ползучий сквозняк. Извини, ворчу, как старик. На ретроспективу духовных сил не хватает.
Послушай, что пишет нам великий пьяница и развратник.

Этот мир – эти горы, долины, моря –
Как волшебный фонарь. Словно лампа – заря.
Жизнь твоя – на стекле нанесенный рисунок,
Неподвижно застывший внутри фонаря.

Строки эти потрясли меня своей глубиной. Видно и правда не в одной только аскезе кроется истинный путь…

Искренне твой,
А.Г.

Драгоценный мой А.!

А я не могу не поделиться радостью – получила известия о хороших людях, добрых моих знакомых по миру духа. Иногда мне кажется, что наш мир и в самом деле держится на воинах – воинах Света. Когда-то я уже выбрала свою дорогу. Но кто знает, кого причислят к сонму светлого воинства на последнем суде?

А удивление твое перед великим нашим суфием разделяю. Но мне больше по душе иное его стихотворение…

Конечно, цель всего творенья – мы,
Источник знанья и сомненья – мы,
Круг мироздания подобен перстню,
Алмаз в том перстне, – несомненно, мы.

После общения с картографами звездных путей у меня осталось ощущение глубокого преклонения перед сложностью любой человеческой души. Мы задуманы Творцом столь разными, что ни в одном калейдоскопе не найдется столько вариаций узоров… И в каждом из нас заложены такие глубины, и подняться мы можем к таким вершинам, что просто дух замирает. Кто знает опять же, какую мозаику задумал Всевышний, подбирая нас, как кусочки смальты? И сколько пустых мест будет на том полотне?
Прости и ты, любезный моему сердцу А., что на короткое твое письмецо отвечаю не менее коротким посланием. Недосуг. Осваиваю подзабытую технику полукреста, ибо Новый год близится, а у пастушки моей вышита только шляпа.

Пиши.
И топи сильнее камин. Ночи наступают злые. Близится Солнцеворот.
С искренним сердцем,
Г-жа N.

Далекий мой друг!

Отрадно читать твои строки о Боге – но примешиваются к тому самые разные чувства. Не буду перечислять их, в том нет особой важности. Видишь ли, я лишен этой сладостной, спасительной иллюзии – веры в Бога.
Сердце человеческое – вот высшая инстанция, вершащая последний суд. И суд этот, вопреки названию своему, вершится не в конце времен, а здесь и сейчас, каждую минуту.

Но не о том хотел рассказать я сегодня…

Весь вчерашний день небо было облачным и серым, нагоняло мутную тоску. К вечеру же неожиданно прояснилось. После пасмурного дня сон никак не шел. Я наскоро оделся, не зажигая света, и выскользнул черным ходом в сад. Медленно бродил я меж заснеженных деревьев и, запрокинув голову, любовался звездами, необычно яркими. Врет людская молва, окрестившая звездный свет холодным!

Надо сказать, далекий мой друг, что когда я писал тебе о людской красоте, обретенной среди новых знакомств, то для красного словца немного погрешил против истины. Есть в числе моих теперешних друзей и давние знакомые. Те, с кем общался когда-то, но потерял из виду, и вот теперь обрел заново.
Так было и с той, что мелькает порой в этих письмах. С моей сестрой. Хотел рассказать тебе о ней, но, сколько ни пытаюсь запечатлеть ее светлый образ, слова всякий раз ускользают меж пальцев, как водяные нити. Что ж, быть может, как-нибудь в другой раз…
Искренне твой,
А.Г.

Драгоценный мой А.!

Мысли твои не удивили меня. Юности свойственно богоборчество. А порой мне кажется, что вера в Бога сродни музыкальному слуху. Он либо дан, либо нет. Хотя….
. Ибо недавно давний мой друг, не отличавшаяся умением слышать музыку, вдруг словно прозрела, и мир ее обрел многообразие новых красок, или точнее, звуков. Может, и тебе когда-нибудь будут даны новые краски. А если и нет… Кажется, никто еще не умирал от атеизма.
Ах, не обращай внимания на мои разноречивые мысли, друг мой. Настроение мое переменчиво, как погода за окном. То морозная ясность ума, то буран чувств. Так забавно наконец и на собственной шкуре испытать сей трюизм – «она была обуреваема чувствами»… Близок, близок Солнцеворот. Но пока еще время демонов и духов…

А я опять возвращаюсь памятью к дням моей юности. Ярче всего горит в ней золото осени. Но, несмотря на всю свою сказочную красоту, эта пора холодна и строга к человеческой душе.
«Осень – сказочный чертог, всем открытый…» Всем открытый... Только леса наши второй уже год не радуют сердце ни золотом берез, ни серебром тополей. Листья их не сверкают монетными ликами на ветру, а сворачиваются от внезапного удара морозных ветров в бурые сигары. Они падают и хрустят под ногами, словно хрупкие ракушки неизвестных тварей.
«А там зазимок ночью выпал и таять стал, все умертвив»… Слишком рано приходят нынче первые снега. Мне даже чудится, что в краях наших никогда больше не поселится осень.
Как та, давняя… Тепло стояло весь сентябрь, а потому и к середине октября леса стояли еще сплошным желтым и пурпурным молом, преграждавшим путь ветрам. Не помню, с чего мы с подружкой махнули рукой на работу и отправились шататься по городку. Все как-то складывалось в тот день… И в частной библиотеке нам отдали долгожданную новинку без залога. И очереди на телеграфе не было. А потом мы ушли в лес – тот самый, где обитает дракон, помнишь?.. День был солнечный, дракон мирно дрых, моя любимая сосна чинно приняла мой подарок – не помню уже какой… И, видимо, в дар за наше безмятежное настроение лес чуть-чуть приоткрыл нам свои тайны. Найденный нож и лестница в овраг были всего лишь вещественными доказательствами того, что мы приобрели в той день.
Деревянная лестница давно сгнила, а нож в тот же вечер выпросил знакомый художник. И осталось лишь воспоминание, которое лежит на одном из самых почетных мест в моей памятной шкатулке.
Чудеса, настоящие чудеса, дорогой друг, неосязаемы, и знает о них лишь твоя душа…

На этом, пожалуй, я и закончу свое письмо. Ведь уже стемнело, и чай мой остыл, и сказать мне сегодня больше нечего...
Пиши, верный мой товарищ по этому сумрачному времени. Я жду.
С почтением,
Г-жа N.

Далекий мой друг!

Ох и монополист же он, этот Бог, если считается, что все краски мира доступны лишь верующим в него. Пусть уж лучше при мне остается моя неказистая самодельная религия свободы. Она, по крайней мере, не столь ревнива к сокровищам духа и признает право обладать ими за любым человеком, независимо от его воззрений и способа прикосновения к Абсолютному.
Покинем, пожалуй, эту шаткую тему. Она задевает струны души, заставляя звучать их в недоступном словам диапазоне.

Осень… Уже в начале сентября некоторые деревья в парке облетели. Не знаю их названия, впрочем, оно и не важно. Я снова лежал на лужайке, среди дикого, лесного пряного запаха их палой листвы. Приземистые стволы цвета темного горного меда поддерживали причудливые ветви, словно нарисованные на небе тушью. Пронзительно синее небо, каким оно бывает только осенью; чистое, как вода.
Той осенью я обрел прекрасный цветок. Прежде аккуратный и ухоженный газон жизни был вкривь и вкось перепахан свалившимися на меня событиями. Вместо газонной травы прорастал теперь на нем бурьян. Полевая трава цвела, но цветы ее были мелки, и только издалека составляли они цветочный ковер, вблизи же каждый из них был довольно бледен.
Однажды среди белого, синего и желтого я вдруг заметил крохотный язычок пламени, каплю крови на светлом полотне. То был бутон цветка доселе невиданного. Плуг пробудил к жизни дремавшее много лет семя, и теперь странный гость рвался к свету. Я, как мог, стал ухаживать за ним, трепеща от радости и страха – я так боялся потерять его, и в то же время так боялся навредить. Но он выстоял. Выстоял и расцвел. И по сей день берегу я его, все с тем же изначальным трепетом и с восхищением перед его нездешней красотой.

Сегодня во сне сочинял стихи. На утро, конечно, ни строчки вспомнить не удалось. Но я не грущу. Не теряю надежды, что когда-нибудь вновь буду сочинять стихи наяву.
Искренне твой,
А.Г.

Милый мой А.!
Какое непонятное совпадение… Не далее, как третьего дня открыла тетрадь с твоими стихами и все хотела спросить – дышишь ли ты ныне сладким, но безумным этим ароматом… Как странно было перечитывать знакомые строки столько лет спустя… ибо звучат они для меня теперь совсем по-другому… Кажется, прошла целая эпоха. Ах да, век, и правда, закончился!
И еще об одном подумалось… имею ли я право вмешиваться в Высшее Провидение, которое ведет каждого человека своим путем, открывая каждому только его мир, недоступный прочим. Ты прав – споры о божественном просты глупы. Ибо никому не дано понять до конца сердце другого.

Перечитывая прошлое свое письмо, я поняла, что невольно солгала тебе, друг мой. Случались со мной и подлинные чудеса, – события, которым я не могла дать разумного объяснения… Может быть, твой здравый смысл объяснит мне одно из них…
В тот год день рождения мой выпал на субботу, как и в этом году. По обыкновению мы с друзьями после исчезновения всех салатов отправились шататься – куда глаза глядят. Глаза наши, а точнее ноги повели нас мимо строящейся еще церковенки по шаткому мосту в дальний парк. Все в округе называют его Садом, хотя райского в нем становится все меньше и меньше с каждым годом. Компания наша состояла из начинающих волшебников… ну, и из людей, называющих себя таковыми. Самый дерзкий из них предложил вызвать духов воздуха – сильфов. Меня несмотря на мои младые годы отчего-то покоробило это предложение, и я утянула подругу за рукав подальше от озера и беседки, залитых лунным светом – под темную сень леса. За спиной звучало абракадабрское бормотание, никакие сильфы (а также ельфы и пильфы) и не думали, конечно, являться. Я же, чтобы заглушить чужой голос, принялась напевать песенку. Это была древняя песенка хопи с причудливым мотивом и… лишь одним словом: «Януэй, януэйя». «О бабочка, бабочка!» – пела я, и вдруг не поверила глазам. Из леса на зов вылетела белая бабочка. И, чтобы развеять последние мои сомнения, опустилась прямо мне на губы - легким, но ощутимым прикосновением. Я испугалась, громко вскрикнула, бабочка вспорхнула мимо моей подруги, заставив отшатнуться и ее, и исчезла среди деревьев.
А я осталась жить с маленьким чудом.

У моей пастушки остался не вышит только ягненок возле ног, и позволь мне отправиться к нему. Пиши, друг мой, пиши.
С уважением,
Г-жа N.

Далекий мой друг!

Отец все никак не поправится. Снова целыми днями кручусь в домашних заботах, и нет возможности написать длинное письмо, как того хочется.

"Настоящие" чудеса, пожалуй, вправду случаются. Не могу сходу припомнить ни одного – но не потому, что не было их в моей жизни, а потому, что было их много. А чудеса мелкие, вроде ответов на незаданный еще вопрос, происходят со мной сплошь и рядом, по несколько раз на дню. Здравый же смысл как раз подсказывает: это вовсе не чудеса, это нормальных ход событий. Разумному объяснению они не поддаются, да я и не пытаюсь их понять. Они просто есть – и все. Так вот и живу.
Пиши. Не мерзни.
Искренне твой,
А.Г.

Дорогой А.!

Камин в нашем доме уже починили, и кот уже занял свое излюбленное теплое местечко – между часами и портретом любимой бабушки.
И часы, и портрет напоминают мне о детстве.
Замечал ли ты, друг мой, как чудесно изменяются расстояния по мере того, как мы взрослеем? Путь от нашего дома до городского фонтана занимает нынче не больше четверти часа, но в детстве… О, в детстве путешествие к нему казалось равносильным пути в Китай и обе Индии. Да и любая вылазка за пределы знакомого до каждой гравийной тропки двора казалась чуть ли не поисками святого Грааля.
.
. Как жаль, что, вырастая, мы редко сохраняем это удивление перед миром, не замечаем, как великолепны синие васильки и алые маки на клумбе у соседского дома, как в облаках протянуты розовые шарфы заката, как нахальны голуби у местного магазинчика. Только в детстве цветы превращаются в сказочных принцесс, а голуби кажутся такими же дворовыми приятелями, как и мальчишки из дома напротив – больше ссоришься, нежели играешь… а во что же мы играли? Бесконечными летними днями… Вышибала, скакалки?.. Уже и не помню…
Недавно вернулось ко мне то детское изумление перед миром, и я очень боюсь вновь его потерять.
И опять кусочки мозаики… Сосновый бор, ослепительная белизна груздей под слоем лесного сора и дикие гвоздички в траве у обочины дороги – бордовые, как капли дорогого вина.
В детстве мир поистине несет на себе отблеск сказки. И лишь немногие видят этот отблеск до конца своих дней.

Не грусти, друг мой.
Здоровья тебе и твоему батюшке.
С уважением,
Г-жа N.

Далекий мой друг!

Полдня провел в заботах, зато потом заперся в отцовской библиотеке и снова корпел над книгой. На сей раз – над "Идиотом" Достоевского. Никогда не поверю тем, кто клеймит Федора Михайловича мрачным писателем – давненько я не читывал книги такой светлой и возвышенной. Под вечер же вышел прогуляться по морозному ельнику, облитому лунным сиянием. Полнолуние, друг мой!
Вдоволь намерзшись и наглядевшись на снежные искры, вернулся я в позднем часу домой. Обложившись для тепла кошками и подушками, вдруг вспомнил, что еще не написал тебе. Что-то я совсем загрустил на исходе года. А вообще это все сквозняки! Отец уже идет на поправку, только сильно кашляет, но теперь слегла с жаром сестра. Без ее тихой поддержки силы мои духовные, и так подточенные, совсем пришли в упадок. Не знаю, можно ли было угадать из смутных поэтических моих признаний… Видишь ли, тот человек, чьим одухотворенным лицом могу любоваться часами… кто подобен в жизни моей диковинному и прекрасному цветку… это и есть моя сестра. И к тому не отнять, не прибавить ни единого слова.

Близится пик зимы, тот мрачный день, когда обильные снегопады прерывают всякое сообщение нашего маленького мирка с миром внешним. Потому прощаюсь. До весны или, быть может, до лета…

Искренне твой,
А.Г.

Дорогой мой А.!

Вот и наступил Солнцеворот. Ушла в небытие еще одна зима, ибо январь с февралем для меня не в счет.
Холод нынче лют. Деревья за окном столь четко обрисованы морозным воздухом, что чудятся они творение даже не кисти художника, а резца Мастера. Только они живые, и глубоко внутри их кровь – светлее и прозрачней солнечных лучей – готова вскипеть при первом вздохе грядущей весны.
Но нынче тишь… Ветер, бушевавший всю ночь, утомился настолько, что и его сон вполне можно назвать мертвым. Предки наши в этот день радовались наступлению нового года. Да только в шумных городах наших мы теперь едва ли солнце замечаем, а лик луны и вовсе позабыли… Лишь душа порой засияет от скрытой радости – солнце повернуло на Лето, и Смерть вновь отступила… И пусть разум – холодный властелин нашего времени – усмехается над этой непонятной ему радостью, или стремится найти всему рациональное объяснение… Не верь ему, друг мой, не верь. Ибо свет – предвестник тепла и нового круговорота жизни – уже вступил в свои права.
Единственное, что омрачает мое настроение – это известие о болезни твоей сестры, милый друг. Береги ее, прошу тебя.
Мне ли не знать, что духовное родство выше любого иного… Увы, мой печальный удел – лишь одинокая могила с незабудками по весне. Брат мой давно уже в светлом Саду Господнем, и осеняет меня своими незримыми крылами. Но хоть и знаю я о высокой его судьбе, порой невыносимо мне не хватает дорогого голоса, долгих разговоров о всякой всячине, тяжелой руки на моем плече. Только душою ощущаю я присутствие его рядом в этом морозный день нового года нового века.
Тебе же дано великое счастье – быть вместе с сестрой своей, говорить с нею, слышать ее дыхание. Дай Бог вам долгой радости и будущих весен, милый А.
Жду вас летом, как обычно, в гости. Приезжайте хоть всем семейством. Яблони нашего сада принесут нынче обильный урожай. Так шепчет мне неслышимый голос за моим плечом. И я ему верю.
С бесконечной нежностью,
Г-жа N.
Сайт создан в системе uCoz