Радость в сердце

Мэйбл Додж Лухан посвящается...


«Там была Радость. И она зажгла радость в сердце, и сердце потянулось туда.

Уик-энд каждая американская семья старается провести с пользой для себя. «После хорошего отдыха – хороший труд» – этот девиз словно бы витает над воскресным днем по всей Америке. Мне было тогда лет шесть или семь. Отец решил повести нас на модную выставку американской живописи, чудом завернувшую в наш городок. Он и Ма надели воскресные костюмы и нарядили меня - белоснежное накрахмаленное платьице, беленькие носочки, а на голове качался большой белый бант. «Ангелочек, а не ребенок», – все умилялась соседка, старая дева.
...Было нестерпимо скучно. Для меня все картины сливались в одну – с буро-коричневыми пятнами кустов и деревьев. Энергичная пожилая дама размахивала указкой, о чем-то жарко и непонятно толкуя. Второй зал заинтересовал меня ненамного больше – картинки были похожи на иллюстрации к детской книжке, яркие, но ненастоящие. Быстро, как и просматривают книжку, я обошла зал, чуть задержавшись возле гномиков – они здесь назывались «Золотоискатели».
Родители увлеченно слушали гида, и я решила улизнуть...
Я, задохнувшись, стояла на пороге дальнего зала. Глаза перебегали с картины на картину не в силах насытиться, и я все не могла выдохнуть. Наконец я осторожно ступила на паркет, как входят в храм или в воду.
...Томатно-красная река текла под ярко-синим, низким небом... Фиолетовые кровоподтеки гор валами обрушивались вниз на желтые домики и крохотные фигурки людей... Странные яркие существа двигались в жутковатом танце... Красные пески – словно сердце с темными венами – лежали на серо-свинцовом небе... У одной картины я даже зажмурилась, так били по глазам ее краски. Я мало что понимала умом, но это ошеломило и потрясло все мое существо. Каким-то детским чутьем я ощутила неуместность здесь моего белого банта – я стянула его и неловко завязала сзади.
...Она была не на самом видном месте – сбоку от входа. ...Угловатое неровное здание грелось в утреннем солнечном свете. За ним росли раскидистые деревья с теплой майской зеленью. Горы в точках кустарников почти закрывали голубое небо – оно было именно голубое во всей праздничности этого цвета. Даже облака на нем голубели – нежно и приглушенно. Монахиня входила в церковь, а мальчишка, схватив за руку старшего брата, приостановился и с любопытством заглядывал внутрь.
Я остановилась возле картины и притихла. Все молчало. Или это я не слышала ничего вокруг? А потом я вошла туда, присела на травяной холмик на самом солнцепеке и услышала шелест ветерка, подметающего пыль, тихое бормотание монахини на незнакомом языке и отзвук колокола, еще гудевшего в зное утра.
Так и нашел меня рассерженный отец – сидящей на полу, подогнув колени вбок и опираясь на руку. С отсутствующим взглядом и, сползшей с волос, распустившейся белой лентой.

Спустя годы я разыскала эту картину – Уолтер Уфер «Приношение святому Эскипулу».

Автобус тронулся с места, махнув на прощание красновато-серым хвостом пыли. Она вскинула на плечо сумку с фотоаппаратом и послушно отправилась вслед за носильщиком, чувствуя, как кружится голова от жары, новых впечатлений, гомона вокзальной толпы – в привычную английскую речь вплетались певучие испанские фразы, так пузырьки воздуха, поднимаются к свету сквозь толщу морской воды. Она сама ощущала себя таким пузырьком – легким, прозрачным, пустым и в то же время странно наполненным этим жарким утром, незнакомым городом, взглядами прохожих, с улыбкой провожавших тоненькую девушку, которая, казалось, вот-вот затанцует от плещущей в ней радости. Она улыбнулась – нормальное чувство для человека, сдавшего экзамены: радости и абсолютной свободы.
Из просторного, светлого холла отеля «Гранд» она позвонила подруге по колледжу. Это Долорес пригласила ее погостить пару недель в Санта-Фе после окончания университета.
В трубке послышался звонкий голос:
– Вирджиния, ты? Ну наконец-то! Я уж думала, тебя так и не отпустят. Ай, оставь! ... будто я не знаю твоего отца! Послушай, я в офисе до пяти. Найдешь пока, чем заняться?
Она улыбнулась, даже не пытаясь втиснуться в пылкий монолог.
– Ты что молчишь?
– Да, Долорес. Я осмотрю город.
– О! У нас есть что посмотреть. Удачи! Встретимся в... ты где?
Она назвала отель и попрощались.
Выйдя на улицу, она тут же вскинула фотоаппарат – блестевшее никелем и стеклом здание отеля стрелой уходило в небо, а на верхушке его, как на флагштоке, прицепилось белое полотнище облака. Подумала, сменила выдержку и щелкнула снова.
Устав бродить по белым улочкам – южные города похожи своей ослепляющей белизной, вот и Санта-Фе напомнил ей лето в гостях у матери, под Ниццой, – она с облегчением скрылась в тени одного из уличных кафе, заказала стакан холодного ананасового сока. И замерла – неподалеку сидел на корточках малыш и сосредоточенно расплескивал ладошками лужу темно-серой густой пыли.
Осторожно подняв «Никкон», она щелкнула пару раз и взглянула на счетчик кадров – тот честно показывал, что третья за полдня кассета подходила к концу. Она решительно застегнула футляр и огляделась.
Напротив кафе углом к улице выходило необычного вида здание с вывеской «Индейский Клуб», сквозь большие стекла которого была видна мозаичная стена холла.
Она допила ледяной сок и направилась через дорогу.
– Скажите, это частное заведение? – обратилась она к парню, который стоял возле входа и скучающе изучал улицу. – Или сюда можно войти?
Он поднял на нее черные глаза, равнодушно сказал:
– Пожалуйста, мисс. Только там не любят таких штук. – Он ткнул пальцем в фотоаппарат у нее на плече.
– Он закрыт, – она растерялась под его надменно-презрительным взглядом. – Я не буду снимать, честное слово.
– Пожалуйста, мисс, – он отвернулся, прикуривая от зажигалки.
В холле было пусто, стояли большие кожаные кресла, в простенках висели картины. Она переходила от одной к другой, пытаясь хоть как-то связать их с ее обычными представлениями о коренных американцах. Потом заглянула в одну из дверей. В танцевальном зале с зеркалом во всю стену стояли и тихо разговаривали трое смуглых невысоких парней. Возле колена одного из них она наконец увидела что-то знакомое – в основном, по рекламным журналам типа «Индейцы Америки» – круг из перьев и крашеного синего с розовым пуха, «бастл», если она не ошибалась. Чувствуя себя непрошеной гостьей, она уже собралась уходить, когда один из парней засмеялся шутке приятеля, поднял бастл и начал крутить над головой, быстро перехватывая руками. Она ахнула и, не удержавшись, стала расстегивать футляр «Никкона». И успела сделать только пару снимков, когда объектив заслонила смуглая ладонь.
– Здесь запрещено фотографировать, мисс.
– Извините, – она растерянно смотрела на полноватого, темноволосого мужчину.
– Засветите, пожалуйста, пленку, мисс, – доброжелательно, но твердо сказал он.
– Ой, нет! Там такой кадр. Нет, пожалуйста.
– Засветите, пожалуйста, пленку, – его голос стал жестче.
– Да отдам я вам эти два кадра!.. Или... возьмите сейчас, проявите сами. А я потом зайду и занесу деньги. – Она быстро нажала на кнопку перемотки. – Только не засвечивайте!
Мужчина удивленно смотрел на нее.
– Что там, Вернон? – В холл выглянул парень, который крутил бастл.
– Я сам разберусь, Луис.
– Еще бы! С такой-то красоткой. – Луис и не думал уходить.
Она смутилась и покраснела.
– Вот, – протянула она Вернону черный цилиндрик. – Отель «Гранд», Вирджинии Гриндейл, – и услышала, как Луис иронично шепнул еще одному парню, выглянувшему в холл:
– Интересно, она и в самом деле Вирджиния?
– Луис! Иди обратно в зал! – И Вернон услышал эту фразу. Под его гневным взглядом парни ретировались. – Извините, мисс Гриндейл. Я надеюсь, мы сможем урегулировать этот инцидент. На днях я занесу вам пленку.
Из здания Клуба она вылетела пулей и остановилась, только миновав несколько кварталов. От утреннего чувства радости не осталось и следа.

***

Какого черта она поперлась на эту вечеринку, она и сама толком не знала. Все то же чувство безысходной тоски, возможно; не в первый раз оно заставляло ее вытворять и не такое... «Все равно я никому не нужна. Ни-ко-му», – постоянно билось в висках, доводя до головной боли, тупой и тяжелой. Запив таблетку глотком воды, она натянула узкую кожаную юбку и новую блузку – с вырезом сзади почти до поясницы. Потом густо намазала вокруг глаз невероятной гаммой цветов и почувствовала себя гораздо уверенней... только где-то глубоко внутри держалось глухое беспокойство.
Какого черта она поперлась на эту вечеринку?.. Все было, как обычно. После третьего бокала глаза парней посоловели, а девчонки начали возбужденно хихикать. Из мага ревела музыка, две-три парочки, обнявшись, едва переставляли ноги. На дальнем конце площадки кто-то завизжал, а затем под гогот окружающих плюхнулся в бассейн. Опять заболела голова.
– Ты сегодня шикарно выглядишь, Джинни, – подсел к ней Говард. – Просто отпад! С чего бы такие перемены?
– А-а, надоело все, – отмахнулась она.
– Ну-у, крошка... Может, тогда заглянем в дом?
– Зачем? – не поняла она, и тут же сообразила: – Зачем же? Мне и здесь неплохо.
– Что, прямо здесь? – хохотнул он.
Она было поднялась уйти, но Говард перехватил ее за руку выше локтя и усадил на место.
– Да брось ты!.. Подумаешь, пошутить нельзя. Лучше знаешь что... – он понизил голос. – У меня кое-что есть, ты вроде интересовалась... травка одна индейская. Клевая штука! Выезжаешь с одной затяжки. Да ты не бойся... Я же не крэк тебе предлагаю.
Она взглянула на него. В голове уже порядком шумело, хотя выпила она немного. «А почему бы и нет? Выехать бы сейчас... само то! Индейская... хм... А не пошло бы все...» Она вспомнила недавнее, и чувство безысходности вновь заколотилось в висках.
– Давай, Говард.
Он протянул ей голубоватую сигарету, и она пару раз неумело затянулась.
– Эй-эй, пока хватит, – Говард отобрал сигарету обратно. – А то ты не выедешь, а насовсем уедешь.м Минуты три-четыре ничего не происходило, и разочарование отразилось на ее лице. Но потом внезапное тепло разлилось по телу. И ощущение легкости... ей казалось – чуть взмахни она сейчас руками – и полетит, полетит над этим бассейном, этим домом, этим чужим ей городом куда-то туда, где все будут любить ее, и она будет любить всех... Руки и вправду словно бы вытянулись. Она взглянула на Говарда и отшатнулась – вместо лица она увидела страшную маску. Она зажмурилась и тряхнула головой.
– Ну и как? – послышался голос Говарда.
– Ни... ничего, – сказала она и удивилась своему – изменившемуся – голосу. – Ничего особенного. – И тут фонарики поплыли перед ее глазами, приплясывая в хороводе... нет, это те фигуры-куклы... как их там... качины, что ли... Они вытанцовывали, подкидывая коленки. Потом зачем-то всплыли лица матери и отца – они опять о чем-то раздраженно спорили в беззвучном крике... И лицо индейца, поразившее ее третьего дня... только сейчас он смотрел на нее с чуть заметной улыбкой... Она протянула руку, пытаясь удержать образ. Рука наткнулась на бокал, тот упал со столика и разбился.
– У-у-у, да ты совсем хороша. Пошли-ка в дом, полежишь немного. – Она позволила Говарду поднять ее и полуутащить в дом. Упав на диван, она тщетно пыталась поймать и как-то связать мысли. Прошла минута... или час?.. Щелкнул дверной замок.
Она подняла голову и испугалась. Говард направлялся к ней, и глаза его лихорадочно блестели. – Ты что? – она еле повернула язык.
– Не бойся, Джин... Все будет хорошо, тебе будет хорошо, обещаю, – Он встал коленом на покрывало.
– Ты что, сдурел? – Окрик не получился.
Она попробовала поднять руку – оттолкнуть его; и с ужасом поняла, что не может двинуться. Тело ее словно наполнили водой, оно было тяжелым и непослушным, но – самое страшное – все чувствовало. Слезы беспомощного отчаяния выступили у нее на глазах.
– Ничего, ничего, да ты не бойся. – Чужие руки судорожно стягивали ее блузку. – Все будет хорошо.м – Нет... нет... не надо... – Внутри у нее все заходилось криком, но губы едва шевелились.
– Ну-ну, успокойся, – Говард наконец справился с блузкой, и его рука полезла под юбку. – Какого!.. ты из себя недотрогу строишь?..
«Господи, ну почему это со мной... не хочу... не могу... Потерять бы сознание... мамочка моя... да что же это... потерять бы сознание...»
И она потеряла сознание. На миг... или на минуту... а когда очнулась снова, то решила, что действие наркотика еще продолжается. Электрический свет бил в глаза, а по комнате беззвучно метался Говард, уворачиваясь от длинной веревки или ремня в руках странного существа с телом человека, но головой птицы в зеленом оперении, что сидела прямо на плечах, без шеи. Оно двигалось плавно и ритмично, и юбка из травы танцевала в такт. В глазах Говарда плескался ужас. И именно это испугало ее больше всего. Она зажмурилась, вжавшись в спинку дивана. И как будто из ушей вынули вату – она услышала вопли и хлопанье бича. Она приоткрыла глаза и увидела все еще метавшегося по комнате Говарда, – он уворачивался от ремня в руках индейца.
Наконец он упал и забился под диван. Индеец обернулся, и она узнала его... Это чуть надменное лицо видела она тогда у Клуба, и сегодня в видении. Сейчас его глаза горели холодным гневом. Но она не боялась больше – наоборот, ее охватило чувство абсолютного покоя. Индеец подхватил ее на руки, и легко выпрыгнул в открытое широкое окно...
...Они мчались на мотоцикле. Она безвольно сидела в кольце крепких рук и чуть моталась из стороны в сторону на ухабах – ехали не по дороге. Ее мутило, тело по-прежнему не слушалось, а только наливалось тяжестью и крутящей болью.
Возле небольшого домика они затормозили. Индеец усадил ее на землю, – опорой ей служило колесо мотоцикла, – и вошел в дом. Минут через десять он вынес металлическую кружку, отошел к кусту, сорвал пару листьев и бросил их в кипяток.
– Пей, – он поднес кружку к ее губам.
Она отхлебнула, обожгла язык и скривилась. У питья был терпкий горький вкус.
– Пей еще, – его голос был низким, и ей это понравилось.
Она отпила пару глотков, и внезапно острая тошнота подступила к горлу. Он резко поднял ее на ноги и, перекинув через свою руку, держал, пока ее как следует не выхлестало. Виски и сэндвичи оставили ее желудок, и ей стало легче. Он заставил ее допить горький настой, и немного погодя ее тело обрело восхитительное чувство послушания. Она подняла руку и убрала волосы со лба.
– Тебе надо поспать.
Он устроил ее прямо на улице, – на твердом топчане, где были постелены черно-оранжевые и красные шерстяные одеяла. Укрывшись одним из них с головой, она спокойно и крепко уснула.

Проснулась она от громкого стука. Подняв голову, она обнаружила, что лежит на кушетке в своем номере. В узкой юбке и в блузке. И в том же положении, как уснула... Открыв пришедшей убирать горничной, она выскользнула за дверь.
Возле супермаркета она встретила Полли.
– О, привет, Джин! Ты чего вчера так рано смылась? Зря. Самого интересного и не увидела. Представляешь, Хью так нализался, что...
– А Говард когда ушел? – перебила она. С самого утра ее мучили тысячи вопросов.
– Говард? Да где-то около полуночи. Сел в машину, да и укатил ни с того, ни с сего... говорят даже, что сразу прямо домой в Таксон. А весь вечер молчал и пил. Чудной какой-то. Ну так вот, Хью...
– Прости, я спешу, – она поторопилась уйти, не слыша фырканья Полли.
Она долго бродила по городу, тычась во все лавки и бесцельно плутая по проулкам. И ноги сами привели ее к зданию Клуба.
Там она увидела знакомую невысокую фигуру. Он стоял, скрестив руки и надвинув на лоб круглую шляпу с прямыми полями и бисерной лентой. Внезапно решившись, она быстро подошла к нему.
– Ты был со мной вчера или не был? – запальчиво выдохнула она, и тут же поняла, как глупо прозвучал ее вопрос.
Индеец глянул из-под шляпы – его черные глаза были непроницаемы.
– С тобой я не был, – он оценивающе оглядел ее. – Но хотел бы быть... мисс...
Вспыхнув, она резко повернулась и пошла, почти побежала по улице. И спиной, всем своим телом чувствуя его пристальный взгляд...

***

Она осторожно толкнула застекленную дверь и вошла. В холле было пусто – как в тот день, полторы недели назад. Подергав двери кабинетов – заперто, – она привычно остановилась перед картиной Дайяны: ночное небо падало в колодец каньона. Потом присела в кресло, достала блокнот. Мысли ее вернулись назад, в прошлое.
...Выйдя из номера, она чуть ли не нос к носу столкнулась с молодой, изящно сложенной женщиной, чьи тонкие черные волосы были заколоты сзади в аккуратную прическу.
«Мисс Гриндейл? – полуутвердительно сказала женщина. – Вот, Вернон просил передать и извиниться, что не зашел сам», – и подала рулончик пленки.
«Спасибо. Что я должна?»
«Ничего. Но мы хотели бы попросить разрешения на публикацию последнего снимка».
«С мальчиком?»
«Нет, – мимолетная улыбка, – самого последнего. Простите, что так получилось... Но чаще всего...»
«Я понимаю, – поспешно сказала она. – Но...»
«Хорошо, мисс Гриндейл. Извините».
«Нет-нет, вы неправильно поняли!.. Возьмите, пожалуйста. Только я... я ведь не профессионал».
«Ну, это-то не беда», – молодая женщина мягко улыбнулась, и ее строгое, чуть скуластое лицо сразу же изменилось, засияли темные глаза.
«А можно сфотографировать... вас?!» – вырвалось у нее.
«Меня?.. Хотя... – женщина на секунду задумалась. – Понимаете, мисс Гриндейл...»
«Вирджиния, – перебила она. – Можно просто Джинни».
«Дайяна Рамирес».
Она пожала горячую смуглую ладонь.
«Понимаете, Джинни, нам нужен специалист по цветной фотографии, а я имела дело только с черно-белыми...»
Стук двери оборвал ее воспоминания.
– Привет! Ты уже здесь?
– Привет, Айвен! Я тут Дайяне пробные снимки занесла, а никого нет... и я... Я не мешаю?
– Кому? – удивился Айвен. – Но Дайяны сегодня не будет, наверно, она уехала в Сан-Фелипе по делам колледжа.
– А-а... Ну, я пойду?
– Погоди! – Айвен сходил в кабинет и вынес ей тяжелый каталог: «Орнаменты в керамике пуэбло Нью-Мексико». – Дайяна просила тебе передать. А можно взглянуть на фото?
– Да, пожалуйста, – она начала поспешно рыться в сумке.
– Одного никак не пойму – куда вы, белые люди, всегда так торопитесь, – шутливо прокомментировал это Айвен.
Она смутилась еще больше, но спешить перестала и тут же нашла конверт.
– Э, а мне? – появившийся Луис выхватил у Айвена половину пачки. – Кто тут главная фотозвезда, в конце-то концов, ты или я? – он примостился на подлокотнике кресла и стал быстро перебирать фотографии. – Во! – хмыкнул самодовольно. – Нет, Джинни, а все-таки я получился лучше всех!
На снимке был виден размытый край бастля и – отражением в зеркале – веселый парень, раскрутивший над головой разноцветный круг.
– Потому что всех я снимала в статике, а тебя...
– Какие они умные, эти девушки с Севера! – Луис подмигнул ей и поменялся с Айвеном фотографиями.
Она наконец улыбнулась и села в кресло напротив.
– Айвен – вдруг решилась она. – А вот тут раньше у Клуба парень такой стоял...
– Какой парень?
– Ну, в шляпе такой, из ваших...
– Это она про Пересмешника, – пояснил Луис. – Да-а, Айвен, если тут замешан Чарли, нам с тобой, похоже, делать нечего... А, Джин? – Он снова подмигнул ей.
– А кто он? – не обратила она внимания на шутку.
Парни переглянулись.
– Он?.. он... – Айвен явно растерялся. – Свя... да нет... как же это по-английски? В общем, это – странный человек... так, что ли?
– И самый мировой в округе бездельник! – подытожил Луис. – Пересмешник, одним словом...
– Он здешний?
– Ну-у... вроде... – неуверенно сказал Айвен.
– Я... я задаю много вопросов?.. – вдруг покраснела она от неловкости.
– Да нет, Джин, в самый раз, – неожиданно мягко улыбнулся Луис и встал. – Ладно, я – в колледж, Дайяна должна вот-вот подъехать. Может, кое-кто составит мне компанию?
– А можно? – обрадовалась она.
– Почему нет? Только давай быстрей!

«...Пройдя летящей кистью по куску картона...
...Добавив несколько штрихов...
И в красках ожила одна
из древних песен ее народа».

Тот день необычно для нее начался, да так и пошел чудить, путая случайности с предначертанностью. Она проснулась поздно ночью, или точнее в ранний предрассветный час, когда всё – люди, дома, солнце – еще спит, и только птицы начинают первые перетолки. Птичий гомон и разбудил ее – можно было подумать, что под окном идет дележ наследства.
Она полежала, глядя в потолок – серый в предрассветных сумерках. В голове крутились обрывки строчек – первая не то приснилась ей, не то пришла сразу после сна. Теперь же слова никак не хотели укладываться в размер, или тем более в рифму, и разбредались, как им вздумается. Она перебирала их, подставляла и перестраивала, пока наконец не вздохнула облегченно. Она знала, что утром, записывая, увидит их неуклюжесть и обыкновенность, но сейчас они казались ей равными чуть ли не сотворению мира. И теперь можно было заснуть. Повторяя строки, чтобы не забыть, она придремала.
На этот раз ее разбудил солнечный свет. Было довольно рано, но спать (против обыкновения) не хотелось. Она быстро собралась и выскочила на улицу. На траве у дома стайка воробьев отчаянно ссорилась из-за клочка пуха, разбрызгивая в стороны стеклянные капли росы.
Она остановилась посмотреть и подумала, что эти бесшабашные птахи селятся, наверное, повсюду. Стайка наконец разобралась со своими делами и вспорхнула в проулок. Она бездумно поплелась следом, а поскольку дом, где она снимала комнату, находился на окраине, то вскоре она выбралась на загородное шоссе.
По дороге бежала черная дворняга. Рядом с ней пес присел, почесал за ухом и вопросительно глянул: дескать, идем вместе, не так скучно будет. И они пошли, примеряя шаг друг к другу. Солнце уже стало припекать, когда она миновала яркий указатель: «Санта-Фе – 2 мили». Над придорожными пыльными кустами перепархивали две бабочки – таких она никогда не видела – оранжевые с черно-белой сеточкой по краю. Пока она их разглядывала – пса и след простыл.
Бабочки полетели от дороги, и она пошла за ними, как ведомый путник.
Жара становилась все невыносимей. Она удивленно оглянулась на небо и испугалась. Огромная иссиня-черная туча догоняла ее, укрывая землю густой тенью. Лента дороги терялась вдалеке. Ее мысли тревожно заметались – не заблудиться бы. Вдруг она заметила струйку дыма в стороне дальних гор, а, пройдя еще немного, увидела небольшой домик у первых холмов. Тут громыхнуло во все небо, и тень тучи накрыла ее. Ойкнув, она припустила со всех ног, закрывая голову руками.
Она едва успела заскочить под навес от первых крупных капель дождя. Здесь они не прыгали пузырями по лужам, как в городе, а сразу впитывались в сухую почву между камешками.
Она осмотрелась и с легким испугом полуугадала, полувспомнила, где находится. Да, сейчас она почти точно знала, кто хозяин этого дома. Толкнула дверь, потом дернула на себя, перешагнула низенький порог, и увидела его. Он снимал кофейник с печурки напротив двери. Посмотрел на нее, ничуть не удивился.
– Ой, простите. Добрый день, – она не знала, как начать. – Я тут немного заблудилась, и так все странно... Я увидела ваш дом... а тут еще дождь пошел.
– Потому он и пошел, – непонятно ответил он и поставил кофейник на стол. – Кофе будешь?
– Да, – сказала она, поняв вдруг, что страшно голодна.
– Садись, – он вытащил из-под стола табурет и смахнул пыль. Затем нарезал хлеб крупными ломтями и достал из низенького холодильника сыр.
– А как вас... – начала она.
– Ты ведь знаешь, как меня зовут, Вирджиния Гриндейл. Зачем спрашиваешь? – и он улыбнулся.
...Она сидела на табурете, подложив ногу под себя (за что ей часто попадало дома) и весело рассказывала о своем утреннем походе. Он слушал ее, помешивая сахар в своей кружке – целых пять кусков! – и не прерывая: словно бы понимал всю важность того, что другие назвали бы мелочами. Лишь раз он заметил, что знает этого пса: зовут его Бенито Хуарес, и он порядочный разгильдяй.
Снаружи послышался треск мотоцикла. Он подмигнул ей и вышел. Мужской голос сказал что-то на незнакомом языке, начался быстрый разговор.
Она осмотрелась. В комнате было чисто и светло, несмотря на земляной пол, застеленный ткаными стираными половичками. Стол стоял у двери. А напротив почти четверть комнаты занимала широкая тахта. Ее покрывало узорчатое одеяло (такие как раз входили в моду в Европе), наброшенное в дальнем углу на подушки. На стене висел длинный узкий коврик с типичным «навахским» узором. Это была чуть ли не единственная «индейская» вещь здесь, да еще пара кукол качин на комоде.
Он снова зашел и устроился с ногами на тахте.
– А что означают эти узоры? – она показала рукой на коврик.
Он обернулся, пожал плечами.
– Узоры-то? Не знаю... Наверно, это надо спросить у того, кто их ткал.
– Я читала, что черный – это цвет земли и мужской половины. – Ее понесло. – А треугольники, наверно, горы.
– Вот видишь, ты знаешь даже больше меня. – И ей послышалась сухость в его ответе. В комнате повисло неловкое молчание. Она сползла с табурета и подошла к двери.
– Ну, мне, наверное, пора...
– Ты куда-то торопишься?
– Нет, но я отняла столько времени...
И тут он вдруг обхватил голову в притворном отчаянии и запричитал:
– Ай-ай-ай! Да как ты могла? Отнять столько времени! Немедленно верни обратно!
Они оба расхохотались. И она осталась, плюхнулась на половичок возле тахты.
– Я не люблю черный цвет, – внезапно сказала она.
– А мужскую половину? – улыбнулся он.
В комнату опять пришло молчание, но теперь чуткое, понимающее. Выглянуло солнце – теплые лучи медленно двигались по стене, столу, полу. Воздух чуть звенел.
– Пересмешник, – легко произнесла она его имя, – а ты давно здесь живешь?
– Наверное, всегда.
– А тебе скучно не бывает?
Его брови слегка удивились.
– Скучно? Нет, не бывает.
И он начал рассказывать про воришку-койота, живущего по соседству.
Они так и болтали о всяких пустяках, или просто молчали. Но домой она вернулась только поздно вечером.

***

Она уезжала в дождь. Медленно проплыли за окном вокзальные огни, и автобус нырнул в черную лужу ночи. В салоне горел приглушенный свет. Немногочисленные пассажиры поудобнее устраивались на ночлег и постепенно засыпали.
«Ничего не будет, ничего, не будет ничего, не будет, не будет...» – бился о стекло случайно залетевший мотылек. Или это билась кровь в ладонях, подсунутых под колени? Она сидела, опустив голову, ничего перед собой не видя. В голове в сотый, наверно, раз прокручивался телефонный разговор с отцом.
«Вирджиния, тебе не кажется, что твои каникулы несколько затянулись?»
«Да, па, возможно. Но я не хочу уезжать. Я сняла комнату еще на месяц...»
«Здесь тебя тоже ждет комната, девочка, и давно. Мы с Эллис решили, что тебе лучше жить у нас. Ты как?»
«Па, позволь мне остаться хотя бы на этот месяц. Я начала одну штуку... и мои снимки взял местный журнал».
«Тебе необходимо устраивать свою судьбу, детка, а ты все витаешь в облаках. Кстати, в офисе мистера Айронвуда есть для тебя неплохое место».
«Но, отец, я не хочу...»
«Ты совсем разболталась, Вирджиния. Но мне бы не хотелось вновь обращаться к мистеру Брайтону».
Она резко запрокинула голову вверх, стараясь удержать слезы. Но они поползли горячими каплями по вискам. Непрошеной картинкой встало воспоминание.
...Сидя на обшарпанном полу в кухне Вернона, она допивает горький и совсем остывший кофе.
Луису надоело наконец разглагольствовать – он закурил сигарету и рукой отгоняет дым. В темном углу устроился Пересмешник. Закрыл шляпой лицо от электрического света и якобы о чем-то размышляет, а, скорее всего, спит уже (Дайяна, та давно уползла спать). И тихий голос Вернона:
«А что, Ви, я тут подумал, ты могла бы вести в колледже языки?»
Она не удержалась, всхлипнула и с испугом оглянулась. Все спят. Узнавая признаки подкатывавшейся истерики, она быстро пошарила в сумке и вытрясла из флакончика пару крохотных таблеток. «Но мне бы не хотелось вновь обращаться к мистеру Брайтону». Впервые она проглотила их без воды. Откинулась на спинку кресла и попыталась уснуть. Среди отрывков воспоминаний проявилось...
...Для внезапно нагрянувших гостей она лихо сообразила нечто вполне съедобное из фантастической смеси продуктов, оставшихся в доме, и теперь собирает посуду со стола.
Объевшийся Луис развалился в кресле и глубокомысленно рассуждает:
«Да, Джин, а из тебя получилась бы очень неплохая жена в условиях нашей тяжелой резервационной действительности, а?..»
Ошалев от собственной смелости, она отвечает:
«Парни, так за чем же дело стало?»
И усмешка Чарльза...
Она помотала головой, отгоняя видение, и прижалась лбом к холодному стеклу. Так и просидела всю дорогу, пытаясь что-то разглядеть за сплошной стеной дождя. Ждала?.. Надеялась?..

Ранним утром стюардесса авиалайнера на линии «Альбукерке – Чикаго», разносившая завтрак, так и не решилась разбудить светловолосую девушку, спящую в откинутом кресле.

***

Каждый день она теперь ходила этой дорогой. Скоро она наизусть помнила каждую трещину, каждую выемку в плотных стыках бетонных плит. Из дома – в офис; из офиса – домой.
Тогда, – осенью, – полыхал недолго на плитах золотой пожар листвы, а потом потух под вечными нудными дождями и превратился в серую слежавшуюся массу, в которой глох звук ее шагов. Из дома – в офис.
Безжизненные тексты технических описаний, длинные столбцы словарей, серые ряды клавиатуры; мерцающие строки на экране компьютера – до боли в глазах. Из офиса – домой.
Зимой электрический свет фонарей заливал дорогу, с которой тщательно счищали весь снег. Но вдоль парапетов все равно завивалась легкая поземка. Из дома – в офис.
Зимой лампы дневного света заливали широкий зал, в котором стоял непрерывный треск машинок – до боли в сердце. Из офиса – домой.
Менялись времена года. И ничего не менялось. Она ходила в гости, принимала гостей, отвечала на вопросы, интересовалась здоровьем коллег. Но все замыкалось в один неизменный круг. Из дома – в офис, из офиса – домой.
Только раз, весной, ее вырвали из этого состояния озерные разливы луж. Не отражался – глубокой синевой смотрел из них мир, где она то ли все-таки была, то ли никогда не побывает.
Но опять пошел мокрый снег, и возвращалась она уже по грязному месиву. Потом на пару недель вернулась зима. Потом как-то сразу наступило лето. А она все так же механически совершала свой путь. Из дома – в офис, из офиса – домой.

В понедельник она, как обычно, собиралась на работу. Темный английский костюм, белая блузка. Немного макияжа. Она наконец заставила себя влезть в модные узконосые туфли – они были неудобны, но начальник уже давно с неодобрением поглядывал на ее разношенные тапочки.
Она вышла на улицу, направившись знакомой дорогой. И не узнала. Она не была здесь с четверга и, видимо, за эти дни были отремонтированы разбитые плиты от дома до центральной улицы. Ее каблучки постукивали по новому, еще темноватому асфальту. Вдоль парапетов завивалась, желтея, поземка облетевших березовых сережек. Она удивилась тому, как рано отцвели нынче березы, и перевела взгляд на носки своих черных туфель.
Повинуясь непонятному желанию, она сняла туфельку и осторожно ступила на теплый, уже нагретый утренним солнцем, асфальт. На сердце было радостно. И тут она поймала косой взгляд прохожего.
Смутившись, она сделала вид, что вытряхивает камешек, быстро обулась и пошла дальше.
К горлу неожиданно подступил знакомый комок, и она привычно полезла в сумочку.
...Словно бы из далекого прошлого пришел вдруг низкий насмешливый голос: «Вечно ты глотаешь всякую гадость...» Она даже оглянулась. Но аллея была пуста.
Бросив таблетки обратно в сумку, она добралась до ближайшей скамейки, села и дала волю слезам. Плакала долго и с наслаждением. А когда пришла в себя и глянула на часы, поняла, что на работу опоздала непоправимо. Из автомата она позвонила м-ру Айронвуду предупредить, что не придет сегодня. И не слушая рассерженный голос, положила трубку. Постояла немного, думая.
Так в ней созрело решение. Возможно, она не выполнила бы его, как и сотни таких же до этого... не окажись в сумке прошлогодняя записная книжка с обрывками стихов, записанными наспех телефонами и зарисовками каких-то узоров – как она туда попала? Наверное, собираясь вечером, она сунула по ошибке не ту – их переплеты были одинаковыми.
Она разыскала на последней страничке телефон Вернона, и набрала длинный код. Но безупречная обычно автоматическая связь на сей раз соединять отказывалась, – видимо, не представляя, кому могла понадобиться такая глушь. Минут через десять она уже отчаялась и хотела повесить трубку, вдруг услышала длинные гудки.
– Да? – ответил сонный голос Вернона.
– Вернон? Привет! Ты меня не помнишь, наверное? Это Вирджиния Гриндейл. Ну, в прошлом году... история со снимками была... – она торопилась, глотая слова, боясь, что связь вот-вот прервется.
– Ви?.. Ты, что ли? Ну, ты сообразила, когда позвонить...
– А что? – она замерла, ожидая чего-то плохого.
– У нас семь утра, между прочим. Весь дом перебудила... Что случилось?
– Нет, ничего, – сникла она.
– Как ничего? Стала бы ты трезвонить. Давай выкладывай. Все равно я уже проснулся, – голос Вернона стал внимательным.
И это придало ей смелости:
– Вернон, тебе еще нужна учительница в колледж?
– Позарез. А чего это ты вдруг?.. То уехала, слова никому не сказав, то – здрасьте вам...
– Вернон, я скоро приеду и все объясню, – улыбнулась она. – Примешь на работу?
– Приезжай, Ви, – понял он что-то. – Обязательно приезжай.
...Из аэропорта Альбукерке, куда она прилетела поздно ночью, она позвонила домой:
– Эллис? Доброе утро. Скажи отцу, что я уехала. Пусть позвонит мистеру Айронвуду – я там больше не работаю. – И снова повесила трубку, не дождавшись ответа.
А потом была знакомая дорога до Санта-Фе. В автобусе было душно и пыльно, и ей удалось вздремнуть вряд ли больше получаса. Поэтому, добравшись наконец до коттеджа Вернона, она едва не падала от усталости.
– Так и уехала, без вещей? Без всего? – удивлялась Дайяна, расставляя чашки на кухне.
– Что-нибудь придумаем, – басил зашедший на огонек Толстяк Мэттью – высокий худощавый парень, живший по соседству. – Правильно сделала, Джин.
Вернон, посмеиваясь, качал головой.
Ей было хорошо и уютно здесь, вот только в голове звенело после бессонной ночи, да предметы иногда теряли правильные очертания. Внутреннее напряжение потихоньку отпускало ее. Но когда она услышала во дворе знакомый треск мотоцикла, пружина, медленно раскручивавшаяся в ней, вдруг лопнула. И вставая навстречу вошедшему, такому близкому... такому родному... она пошатнулась, ухватилась за край стола и медленно сползла на пол, теряя сознание...

«Ты – перышко, что летит по ветру.
Я – ветер.
Ты – песенка, что звенит в тишине.
Я – тишина.
Ты – солнышко, что в небе танцует.
Я – небо.
Ты – ночь, что лежит над землею.
Я – земля».


Она отложила в сторону сборничек Кольриджа, задумалась... «Кто служит чувствам, тот во тьме живет»?.. Нет, не так. Она поискала закатившийся под одеяло карандаш и принялась быстро записывать в стареньком блокноте, изредка перечеркивая строчки. Закончив строфу, она почувствовала, как на лбу выступила испарина, и устало откинулась на подушку. Вроде бы и поправлялась, но при малейшем усилии сердце колотилось, как после занятий аэробикой. Она закрыла глаза, наслаждаясь покоем и вспоминая...
Новый врач местной резервации был самоуверенным молодым человеком, по-спортивному подтянутым. «Сильнейший нервный стресс, осложненный длительным депрессивным состоянием. Думаю, мисс Гриндейл, лучше всего немедленно отправиться в клинику». Заметив ее испуг и немую мольбу: «Чарльз...», он улыбнулся, вежливо, но настойчиво выпроводил врача, а потом, несмотря на все уговоры Вернона и Дайяны, забрал ее и привез сюда.
И начал лечить своими («дикарскими» – посмеивался он) средствами: какими-то отвратительно горькими травами и сном. А может, снами...
Сны были удивительными. Только она закрывала глаза, как проваливалась в очередную захватывающую историю с приключениями. А иногда просто бродила по университетскому городку, будто снова возвращаясь в самые счастливые дни ее жизни... Вот только городок этот во сне был похож и не похож на себя. Она ходила по знакомым улицам, не узнавая их, а новые площади ей казались неуловимо привычными, и она мучительно вспоминала, в каком из городов она могла их видеть. И, просыпаясь, понимала, что они существуют лишь в ее снах. Сны эти были одинаковыми только в одном – в них всегда светило солнце.
А между тем за окнами шумел дождь.
Он вошел и плотно прикрыл дверь.
– Спишь?
– Нет, – она открыла глаза. – На улице снова дождь?
– Да, – он достал из ящика шило и, подсев к столу, что-то принялся мудрить с ремнями.
Она украдкой наблюдала за ним. Потом тихонько вздохнула, села и вернулась к книге. В комнате было тихо и сумрачно, только из окна падало немного света.
«Иль реполов поет, присев меж комьев снега на суку замшелой яблони...»
– Чарли, а ты стихи любишь?
Она подняла голову и, наткнувшись на внимательный задумчивый взгляд, поняла, что он уже давно смотрит на нее. Она неловко улыбнулась и отвела глаза, уставившись на шило, лежащее на столе, но чувствуя, все еще чувствуя его взгляд.
Шило вдруг покатилось и упало на пол. Она засмеялась, подтянула ногу, и, обвив ее руками, устроилась щекой на коленке. И утонула в его темном, мягком взгляде, впервые сама без смущения рассматривая его лицо... Улетая... Нет, падая в бесконечную, бездонную воздушную яму... Тело потеряло всякий вес и волю, а голова – мысли... Она все боялась поверить этим, обычно таким насмешливым, глазам, говорившим ей сейчас о невозможном, и переспрашивала, переспрашивала их... В груди внезапно прошило наискось острыми иглами радости, и почему-то не хватило воздуха. Она несколько раз глубоко вдохнула, возвращая себя в реальность полутемной комнаты.
– А где ты был? – спросила она, пытаясь справиться с голосом.
– Получал телеграмму. Завтра приезжает твоя мать, – спокойно ответил он.
– Мама? Откуда?.. – воскликнула она. – Нет, то есть, откуда она знает?
– Я написал ей. Ты болела довольно долго. – Он поднял шило с пола.
– А отец? – испугалась она.
– Он уже был здесь, – так же спокойно. – Искал тебя.
– И?..
– Как видишь, не нашел.
– Но как это?.. – она еще не верила.
– Колдовство, не иначе, – нарочито сокрушенно вздохнул он. И снова принялся прокалывать дырки в сыромятине.
– Я поеду ее встречать, – решила она.
– Хорошо, – сухо прозвучал ответ.

***

Расположившись на маленьком топчане под навесом, она смотрела, как он лежит на самом солнцепеке, словно не чувствуя жары.
Он перехватил ее взгляд.
– Ну, и о чем ты думаешь? – с вечной насмешкой в голосе.
– О том, как ты выглядишь без рубашки, – в последнее время она вообще что думала, то и говорила.
– И без штанов? – не меняя тона.
– Нет, об этом я не думала... – по обыкновению покраснела она. И собралась с силами: – Пока.
Он хмыкнул и сел. Глядя на нее с улыбкой, покачал головой, потом встал и пошел в сарайчик за домом – одновременно и гараж, и кладовку. Поразмыслив, она отправилась следом.
С полуденной жары она очутилась в еще более душной жаре сарая. Привычно подумала о кондиционере и самой себе улыбнулась. Внутри было темно, и только, когда глаза немного привыкли, она увидела, что он возится с мотоциклом в дальнем углу сарая. В углу напротив было нечто вроде лежанки, где он ночевал весь этот месяц.
Она подошла и села рядом на колени.
– Чарли, я что – сказала большую глупость?
– Невероятную.
– Я побуду здесь, угу?
– Угу.
Она помолчала.
– Слушай, тебя не раздражает, что я постоянно рядом кручусь?
– Привыкаю. – Тон так и не менялся.
Она возмущенно потянула носом и мягко выдала:
– Правду говорят, что из вас, индейцев, слова не вытянешь.
– Угу, особенно из Луиса.
Она расхохоталась, а потом вдруг сделала то, о чем постоянно думала последние три дня – прижалась лбом к его плечу, теплому под хлопчатобумажной рубашкой. Его движения чуть замедлились, но снова вернулись в обычный ритм. Она сидела с закрытыми глазами и впитывала неповторимые запахи этого утра: горячих железа и масла, нагретых бревен сарайки, каких-то трав, висевших на стене и его – только его – крепкого табака и пропотевшей рубахи. Его голос разом вернул ее на землю.
– На чем ты договорилась с матерью?
Она отсела, прислонившись к боку мотоцикла.
– Я сказала, что нашла работу в Санта-Фе. Ма считает, что я достаточно взрослая, чтобы самой принимать решения, и отвечать за них. Не то чтобы она очень довольна, но поговорит с отцом. Надеюсь, и он оставит меня в покое. – Она опять уткнулась лбом в сгиб его локтя. – Пересмешник, ты ведь никому меня не отдашь, правда?
– Правда, – сказал он. – Иди, поставь кофе.

***

Доктор Лоусон стоял, просматривая энцефалограммы. Рядом на столе россыпью лежали рентгено– и томографические снимки.
«Как я и думал, результаты самые обычные... Что они там всполошились?» – ровно текли мысли доктора. – «Да и по тестам способности у него средние, я бы сказал – весьма средние... Эти парни из ФБР просто рехнулись... Наслушались индейских басен. Н-да... в этой стране вечно за кем-то охотятся, то за ведьмами, то вот, за оборотнями. Хм-хм... Надо бы сменить кондиционер...»
Кондиционер натужно гудел, еле справляясь с летней жарой. Доктор Лоусон подошел к окну и опустил жалюзи. В кабинете стало темнее, но не прохладнее. В дверь заглянул невысокий коренастый индеец.
– Простите, доктор, я могу идти?
– Да-да, голубчик, конечно. Пойдемте, я провожу вас мимо нашего цербера.
Они прошли по широкому, стерильно чистому коридору, в котором гулко раздавались шаги доктора. Спустились по длинной лестнице. Доктор Лоусон объяснился с дежурной в холле и повернулся к индейцу:
– Ну вот и все, мистер Хиллман. Прощайте. Думаю, мы вас больше не потревожим.
– До свидания, доктор Лоусон. – Индеец чуть кивнул и направился к выходу. У высоких стеклянных дверей он неожиданно остановился и обернулся, и доктор Лоусон вздрогнул. На какой-то миг он увидел на плечах индейца вместо головы морду койота в шляпе. Койот подмигнул ему и оскалил зубы то ли в улыбке, то ли в угрозе. У доктора закружилась голова, и он оперся на стену. А когда пришел в себя, индеец уже скрылся за сверкающим стеклом.
Держась за перила, доктор медленно поднимался наверх. «Ну, и жара в этом году... Дышать нечем... Привидится же такое. Неудивительно. А что, если?.. Ну нет, это совершеннейший бред! Просто я устал. Да, я давно не отдыхал как следует. Решено, на уик-энд забираю внуков – и к морю! Просто нужно отдохнуть... Так, что я хотел? Кондиционер».
И он решительно направился к главному технику клиники.

Она стояла в сквере напротив здания клиники института и нетерпеливо пристукивала каблучками. Чахлые деревца давали мало тени, и капельки пота выступили на ее носу. Наконец она увидела его, спускающегося по ступенькам, и поспешила навстречу.
– Ну что? Что так долго? – она была заметно встревожена.
– Все пытались выяснить природу моей загадочной сущности.
– Ну и как? – полюбопытствовала она. – Выяснили?
– Да не очень. – Потом, пожав плечами, он хитро прищурился: – Правда у доктора Лоусона были странные галлюцинации. Но, думаю, это от жары. – И довольно хмыкнул.

«Он идет по жизни, танцуя», -
Осуждающе скажут люди.
«Он идет по жизни, танцуя», -
Восхищенно прошепчут травы.
«Он идет по жизни, танцуя», -
Молчаливо одобрят горы.
«Он идет по жизни, танцуя», -
И беда удивленно отступит.

И по радуге пропыленной
Он, танцуя, пройдет сквозь Вечность.

Они ужинали вдвоем. В последнее время такое случалось редко – то она оставалась у Рамиресов, то к ней заезжали Дайяна или Луис, а иной раз и вся компания целиком, засиживались за полночь.
Он тогда хмыкал что-то насчет «штаб-квартиры Совета по договорам» и, забрав одеяло, уходил в сарайчик. Она однажды спросила, не мешают ли ему эти «заседания». Он удивленно глянул на нее, и она воздержалась от дальнейших вопросов.
Но сегодня они ужинали вдвоем. Луис подбросил ее к самому дому, но на предложение остаться, замахал обеими руками. Он и так опаздывал еще в два места. За ужином она собиралась просмотреть кое-какие бумаги – в конце недели – они с Верноном должны были съездить в столицу соседнего округа.
Но он молча забрал у нее папку и положил на комод.
Она допила кофе и теперь, устроившись напротив него, внимательно смотрела, как он тщательно выскребает тарелку.
– Слушай, – вдруг сказала она, – а я ведь о тебе ничего не знаю толком. А, Чарльз Хиллман, по прозвищу Пересмешник?
Из кофейника он с трудом нацедил себе полкружки.
– И что ты хотела бы обо мне узнать?
– Хм... ну, например, сколько тебе лет?
– Двадцать семь.
– Сколько?! – подлетела она.
Долив воды, он поставил кофейник на печку.
– Погоди... Так что – ты старше меня только на четыре года?
– Ну, не сказал бы, – усмехнулся он.
Вернувшись к столу, сел через угол от нее.
– Чарли, а почему Луис сказал, что Пересмешник – это твое прозвище? Я думала... У тебя есть настоящее имя? Ну, такое?.. – она замялась.
– Есть, – односложно ответил он, помешивая сахар.
Тень обиды корябнула сердце – она перевела взгляд на окно, долго смотрела в черный проем. Потом встала, сняла закипевший кофе, налила ему. Подойдя к окну, задернула занавеску. Скоро наступят холода... Хотя какие здесь холода?
Она еще раз прошлась по комнате. А затем внезапно подошла к нему сзади, обняла за плечи и прижалась щекой к жестким волосам.
– Послушай меня, Чарльз Хиллман, по прозвищу Пересмешник. Мне нужно, чтобы ты знал это. Я люблю тебя и хочу провести с тобой эту ночь. Если ты не против, конечно?
– Я – не против, – и отхлебнул из кружки.
– Ты?! – она отпрянула. – Ты... ты знаешь кто? – губы ее задрожали.
– Знаю, – он встал и отодвинул табурет. – Я – Чарльз Хиллман по прозвищу Пересмешник по имени Укравший Осень.
И его руки легли на ее талию.

После бессонной ночи,
отдав ей душу, тело
и всё, что мог,
он понял, что получил взамен
священный высший дар -
творить.

К концу недели смутная доселе тревога начала нарастать. Она пыталась заняться домашними делами. Руки послушно делали привычную работу, но в голове крутилось одно и то же, одно и то же, одно и то же.
Он вернулся ночью. Как был, в одежде, лег на пол. И на ее вопросы не отвечал.
Вечером следующего дня только после ее истерического вопля: «Ты что, решил себя голодом уморить?» он неохотно съел пару ложек тушеной фасоли. И снова лег, не показывая лица. Все ее вопросы, мольбы и крики натыкались на глухую стену его молчания.
Еще через утро он вышел подколоть дров. Она было вздохнула с облегчением. Но он снова лег; лег на тахту, закинув руки за голову и на сей раз даже не обратив на нее внимания. Она впервые за четыре дня взглянула в его лицо и даже не охнула – застонала... Не из-за черных кругов под глазами, не из-за искусанных в мясо губ... и даже не из-за огромного синяка в сгибе локтя, уже желтевшего по краям... Глаза. Его глаза были пусты и бесцветны. Так смотрят те, кто решил уйти. Туда, откуда не вернуть...
Тыльной стороной ладони она коснулась его щеки.
– Пересмешник...
Взгляд, равнодушный почти до презрения, хлестнул ее больнее пощечины.
– Уйди.
– Но, Пересмешник...
– Уйди, – и опять замкнулся в себе.
– Ладно, я уйду, – она подошла к двери. – Только это... это нечестно.

...Свечи давно догорели. Она неподвижно стояла на коленях. Сколько?.. она не знала... не помнила... Слезы текли по щекам, она их не замечала. И лишь губы ее неистово и беззвучно шевелились...
«Господи, сохрани его... Господи, сохрани его! Не дай ему уйти... Заставь его жить, Господи! Я знаю... знаю – он уйдет, если захочет. Зачем, зачем ты дал ему это? Зачем?! Верни ему силы. Заставь его жить, Господи... Без него моя жизнь потеряет смысл... потеряет смысл... Господи, прости мне, – она сорвалась на крик в беззвучном шепоте, – но я люблю его больше, чем Тебя!»
Она упиралась в глухую непроницаемую стену молчания.
«Ну что же вы все молчите?! Ну прости, прости меня, Господи... Я сама не знаю, что говорю... Господи, ну сделай хоть что-нибудь! Только не отбирай его у меня! Хочешь я, если смогу, конечно, попробую привести его к Тебе... «
– И куда это ты собралась меня вести? – раздался за спиной насмешливый голос. – Боюсь, ты чуток опоздала, Ви. Моя матушка уже сделала это, окрестив меня в трехмесячном возрасте, как и положено набожной католичке.
Она обернулась. Он стоял в проходе между скамьями. В смутном свете утра, падавшем сверху, она видела его лицо – черные круги вокруг глаз, запекшиеся губы, и – такая знакомая на этих губах – чуть заметная усмешка. И все стало, как всегда.
– И хотя мы порой... расходимся во взглядах, но стараемся уважать правду друг друга, – сказал он. И также, не меняя тона, продолжил: – Я полагаю, Ви, что нам пора обвенчаться и «соединить священными узами брака глубокое родство наших душ», – он так похоже передразнил известного телепроповедника, что она расхохоталась на всю церковь.
– Ой, – вдруг испугалась она, – но я ведь не католичка.
– Ну что ж, – ответил он с сокрушенным видом. – Значит, это мне придется привести тебя к Господу нашему...
Он поднял ее за руку и привлек к себе.
– Э-э-э, а разве в церкви целоваться можно?
– Можно, – ответил он серьезно, и глазами, и губами.
Он коснулся ее рта, и она ослабела в его руках. А сверху с Распятия на них смотрел Христос, и на его губах появилась чуть заметная усмешка.

«Они уходят.
А мы молчим.
Ведь от слов еще больней».

Устроив голову на его груди, она невидяще смотрела вверх и прислушивалась к затухающим толчкам в своем теле. Когда мир вернулся и обрел привычную форму, она мягко потянулась и спросила – неожиданно для самой себя:
– Чарли, а у тебя были женщины до меня?
– Конечно, – голос его был ровным и спокойным.
– Много?
– Порядком.
– И... они...
– Нет, это другое, – понял он. – Мне частенько приходилось голодать, Ви, по несколько дней, и я привык обходиться. Голод по женщине – он реже, но сильнее. Но ты мне нужна все время. Я не живу без тебя.
– Ну, а если... со мной что-нибудь...
– С тобой ничего не случиться, пока я рядом.
– А если, – в ней проснулся лукавый бесенок, – если я разлюблю тебя?
– Нет, – его голос был так же спокоен, – не разлюбишь.
Чуть уязвленная, она подняла голову и посмотрела на его лицо. Там как всегда таилась полуусмешка, полуулыбка – не на губах, в уголках глаз.
– И доволен, да?
Вместо ответа он потянул ее к себе, и она как обычно, уступила сразу...
Чуть отдышавшись, она заглянула в темные глаза, и вдруг зажав его лицо в ладонях, отчаянно спросила:
– Пересмешник, а ты никогда не умрешь?
Он улыбнулся открыто.
– Когда-нибудь все умрут.

«Любовь – тяжелый труд», – сказал мудрец.
Но был неправ. Или забыл, как сам любил.
Иль вовсе не любил.
Любовь – не мука. И не радость...
А просто состояние души,
когда все мысли возвращаются по кругу
на тот единственный предмет...
И новую зарю встречаешь ты с улыбкой
и чувством удивленья, что есть на свете он.
(Или она, вы можете подставить.)
«Люблю», – шептали часто губы давно умерших,
тех, чьи имена не вспомнить
и не воскресить.
Но знаем мы, что в страшной круговерти
миров, событий, войн
одна любовь бессмертна...
И в час, когда твои закроются глаза
и с уст последний вздох слетит,
за гранью ускользающего мира
тебя встречают любящие руки...
И пусть твердит глупец,
что смерти все подвластно.
Он, верно, тоже не любил.

– Чарли... да... я сейчас! – не отрываюсь от работы, она махнула рукой. – Подожди немного.
Кабинет давно опустел, в коридорах колледжа тоже было непривычно тихо. Только через стену кто-то негромко разговаривал по телефону. Она потерла виски, пытаясь прогнать тупую головную боль, и снова напомнила себе, что до окончания занятий и долгожданного отдыха осталось чуть больше недели. Обернулась – он уже развалился в кресле, перелистывая какой-то журнальчик.
– Чарли, – внезапно задала она давний вопрос, – ты стихи любишь?
– Твои – да.
– Почему?.. – опешила она.
– Они все – про меня, – он довольно улыбнулся.
– Ну, неправда! – искренне возмутилась она. – У меня и про Дайяну есть, и про...
Он снова улыбнулся, но промолчал.
– Нет, с тобой невозможно разговаривать!
Она повернулась к столу, помолчала, потом сказала:
– Извини, Чарли. Ты прав, – вздохнула, – нового Эдгара Аллана По из меня не получится.
– А кто это такой?
– Посмотри в энциклопедическом словаре, – огрызнулась она.
– «Кто есть кто»? – хмыкнул он.
Она попыталась сосредоточиться на лекции по американской поэзии прошлого века, но основная нить уже ускользнула и не желала возвращаться. Она нервно бросила ручку.
– Что случилось?
– «Что случилось, что случилось»? – пропела она на известный мотивчик Уэббера. – Ничего не случилось, Чарли, ровным счетом ничего. У меня есть все, что необходимо для счастья современной женщины: любимый муж, интересная работа, куча друзей. Даже Па, пусть с оговорками, мной наконец доволен. А я... понимаешь, Чарли, мне чего-то не хватает. Мне кажется, что я все та же неуверенная девчонка, которую всегда нужно водить за руку... я никак не могу вырваться из какого-то замкнутого круга, понять себя... Ну что, скажешь, – я опять рефлексирую? – Она повернулась к нему, посмотрела. Он сделал честные глаза: – Что мне делать? Может, мне ребенка надо, а? Ты что?
Он встал и начал рыться в книжном шкафу.
– Ты что? – повторила она.
– Да так, интересуюсь поэзией Эдгара Аллана По.
– Нет, с тобой в самом деле невозможно разговаривать! – обречено вздохнула она и уставилась в лекцию – так же обреченно. Поверх исписанных листов лег потрепанный журнал двухлетней давности.
– Я подожду тебя на улице.
– Что это? – спросила она у захлопнувшейся двери.
Она перелистала журнал и увидела несколько знакомых фотографий: Дайяна склонилась над своей картиной; темноглазые веселые ребятишки – урок в колледже; маленький Эдди Тева в церемониальном костюме; и Луис с огромным бастлем над головой. И внизу – едва заметным петитом: «Фото: В.-К. Гриндейл». Тогда этой статьей отстаивали право колледжа на существование.
– Джин, тебя домой подбросить? – в кабинет заглянул Луис.
– Спасибо, меня Чарли внизу ждет.
– Ну, сплошное невезение сегодня, – шутливо хмыкнул Луис и подошел к столу налить воды из сифона. Увидел журнал: – Что это? А-а...
– Я ведь так и не видела его... Уехала тогда. Даже забыла, представь, – она почувствовала, как перехватило горло, и отвернулась.
– Э, ты чего? – Луис осторожно тронул ее за локоть.
– Неужели всего этого могло не быть?.. Луис, скажи, за что мне такое счастье?
Он непонимающе смотрел на нее.
– Ну все это... – она обвела глазами кабинет. – И Чарльз...
– Это Чарли-то – счастье? То-то твоих чуть удар не хватил. От счастья, видимо. Скажи еще спасибо, что он из вашей свадьбы балаган не устроил.
Она улыбнулась, припомнив монотонную латынь священника, цветные пятна от витражей на белой пене ее платья, удивление, застывшее на лице матери – отец так и не приехал тогда – и насмешливый шепот Чарли, нагнувшегося «скрепить поцелуем этот брак»: «А разве в церкви целоваться можно?»
– Да, тогда все очень удивились его выбору...
– Скорей уж, твоему.
– Почему? – удивилась она.
– Нет, Джин ты и, правда... – Луис непонятно глянул на нее, потом улыбнулся: – Ладно, раз ты в порядке, я пошел.

Он стоял, облокотившись на перила крыльца.
– Чарли, заскочим в супермаркет?
Он вопросительно глянул на нее.
– Надо кое-что к ужину купить и... фотопленку.
– Теперь ты решила стать новым Куртисом?
– А кто это такой? – передразнила она.
Он развернул мотоцикл, широко ей улыбнулся.
– Чарли, скажи, – она подошла, оперлась ладонями о кожаное теплое сиденье, – почему меня все так любят здесь?
– Ты о Луисе? – хмыкнул он, потом стал серьезен: – Потому что и ты любишь их, Джин. Только и всего.
– Похоже, мне достался самый умный мужчина в Америке.
– Ты это прочитала в справочнике «Кто есть кто»? – Он коснулся большим пальцем ее виска, уводя тупую боль. – Я тут подумал, Ви... Ребенок – это совсем неплохая идея.

***

Она мыла посуду, привычно подливая горячей воды из чайника, а сердце ее обмирало в предвкушении наступающей ночи. Солнце уже примостилось на краешке гор и золотило напоследок белые занавески, шерстяное покрывало на тахте. Один из лучей очертил резкий профиль стоявшего у окна человека, и у нее вырвался тихий вздох. Наконец она вытерла руки и подошла к нему. Прижалась щекой к его плечу, скользнула рукой под рубашку.
Но он ответил:
– Виджи, мне надо уйти.
– Куда?
– В горы.
– А можно мне?.. – и испугалась своей смелости. Никогда еще она не просила взять ее с собой.
Он удивленно взглянул на нее, и вдруг, усмехнувшись чему-то, сказал:
– Пойдем.
...В небольшой ложбине, поросшей колючей сухой травой, он быстро развел костер, бросил на землю прихваченное для нее из дома одеяло, сел и уставился на огонь. И словно бы забыл о ней... Так он мог сидеть часами, и она не мешала ему. Ее саму раздражало назойливое внимание окружающих, когда она, вот так же уставившись в одну точку, уходила в одной ей известные края.
Было тихо, только ветер посвистывал в щербатых расселинах гор. Ночное небо осыпалось звездами.
Она оторвала взгляд от огня и вздрогнула, заметив на границе света и тени косматую фигуру медведя. Но, приглядевшись, увидела под тяжелой шкурой рубашку и потертые джинсы.
Незнакомец, следуя приглашению, подсел к костру и что-то спросил. Низкие грассирующие нотки и впрямь напоминали медвежье рычание. А тень от звериной маски, падавшая на его лицо, усиливала двойственное впечатление. По-настоящему были видны только его руки – крепкие, жилистые, темные в багровом свете костра. Из оцепенения ее вывело мягкое прикосновение:
– Моя жена.
Она смущенно кивнула.
Отвечая просьбе, незнакомец начал тихую и протяжную песню. Она едва могла уловить часто меняющийся ритм, да и слова скорее напоминали вздохи или всхлипы. И снова низкие ворчащие ноты, которые почти невозможно повторить человеческому голосу. Даже ветер стих, прислушиваясь к древней путаной мелодии. «Древней? – удивилась она своей мысли. Почему древней?»
Она терпеливо дослушала песню до конца, но когда та началась снова, не удержалась и украдкой зевнула. Глуховатый голос прервал песню и с улыбкой сказал что-то. Тихонько звякнули, подтвердив, бубенчики лежавшего рядом жезла, только замеченного ею.
– Ложись-ка спать, Ви. Мы еще долго тут… – Он помог ей улечься, укрыл сверху одеялом и снова повернулся к человеку в медвежьей шкуре. И снова полилась вздыхающая мелодия, под которую она незаметно уснула.

А проснулась дома. Утро смотрело в распахнутую настежь дверь. Он сидел у стола и курил, машинально стряхивая пепел за порог.
– Знаешь, Чарли, сейчас мне все это кажется сном...
– Мне тоже, – он погасил сигарету об косяк, повернулся к ней и встал. – Джи, к обеду не жди. Я загляну к Мэттью – у него парень уже неделю хворает. – Он подошел и достал из-под тахты что-то. Знакомо звякнули бубенчики.
– Что это? – она резко села.
– Где?.. А, это мои дела, – он перехватил жезл повыше и шагнул к двери.
– Чарли...
– Ну? – Он задержался на пороге.
– А что он сказал... ну, про меня?
– Что у меня терпеливая жена... По обыкновению преувеличивая.

Взяв дерева кусок,
он вынул сердцевину,
две лёгких шкуры стянул на нём ремнями,
коснулся красной краской,
И барабан запел о сердце и душе деревьев.

В комнате было жарко и душно. Она никак не могла уснуть, чувствуя, как капли пота стекают по ногам, рубашка прилипает к телу, а одеяло – к рубашке. Она в пятый раз перевернула подушку в тщетной надежде отыскать прохладное место. Наконец не выдержала и села.
В неплотно прикрытую дверь украдкой заглядывала звезда, по окну пробегали неясные тени.
Она осторожно откинула одеяло, стараясь не разбудить спящего рядом, и потянулась к чайнику на печке. Сделала несколько жадных глотков, поморщилась – у тепловатой воды был явственный привкус пыли.
Он все-таки проснулся.
– Ты что, Ви?
– Жарко – сил нет. Выйду, может, полегче станет...
– Навряд ли...
Но она оделась и вышла.
Ночь была теплой, бескрайней и безмолвной. Только горы тихо вздыхали, отдыхая от дневной жары. В небе плавились мигающие звезды. Вдалеке на шоссе промчалась машина, коротко блеснув фарами.
Она сердито хлопнула по подолу, прогоняя обнаглевший ветерок, тут же забравшийся под юбку, и присела на топчан. Скрипнула дверь. Она остановился у порога, закурил сигарету.
– Ну что?
– Ты знаешь – легче. Здесь хоть ветерок обдувает...
– Ветерок, говоришь? – усмехнулся он. Нагнулся, легонько шлепнул ее по животу, уже начинавшему твердеть. – Как он там?
– Она. Сколько раз повторять...
– Он это, Джи, он. Уж поверь мне на слово. – Он снова усмехнулся и добавил: – Да ладно, не переживай. Будут тебе и она, и они, и кого только пожелаешь...
– Ох, ну тебя... – Она прислонилась к остывающей стене дома, долго следила, как пляшет в темноте огонек его сигареты. Эта темнота и придала ей смелость: – Знаешь, Чарли, я очень боюсь за него. Ведь нашего малыша будут считать... – она запнулась, но все-таки закончила: – полукровкой. Я боюсь, что он будет чужим и для тех и для других.
– А что его белая мать или отец-индеец были для кого-то своими? – Сигарета погасла.
– Мы – это совсем другое, Чарли. А он... Ты же не знаешь, каким он будет! Что, если он будет разрываться между двумя мирами, и это сломает его?
– А может, все будет наоборот... – Он сел рядом, положил теплую ладонь ей на живот. – У нашего малыша есть отец и мать, Ви. И они помогут ему.
Она помолчала, а потом приподнялась и вдруг прильнула к нему – вся, – уткнувшись носом куда-то в выемку возле ключицы.
– Я так люблю тебя, Чарли.
Он перехватил ее поудобнее и сказал:
– Старый Грэг с семьей переезжает, и согласился продать мне свой дом в рассрочку. На следующей неделе я поеду на заработки и...
– Куда? – выпрямилась она.
– В Юту, стригалем. Ты пока поживешь у Рамиресов – и на работу ближе мотаться, и мне спокойнее. А к осени, думаю, переберемся в новый дом.
– А этот?..
– Заколотим пока, пусть стоит. – Он поднялся. – Ладно, Ви, идем спать. Я попробую отбить раму и открыть окно. А к утру станет прохладнее.

***

Она с трудом нашла свободное место для парковки машины, почти квартал не доезжая Галереи Дэвидсона. Ярмарка уже закончилась, но город еще гудел ее шумом, многоцветьем, сутолокой. Ловко пристроившись между стеной и стареньким «фордом», она полуобернулась – Джонни увлеченно щелкал кнопками электронной игрушки, не замечая ничего.
– Джонни...
– Восемьсот четыре! Щас, ма...
Терпеливо дождавшись разочарованного вздоха сына, так и не перекрывшего личный рекорд, она помогла ему выбраться из душного нутра машины в не менее душное нутро города. Санта-Фе плавился словно сыр между двумя раскаленными лепешками – белесой неба и серой асфальта.
Она торопливо шла по улице, рассеянно слушая болтовню сына.
– Ма, смотри! Гитары танцуют! – раздался вдруг возглас Джонни.
Она оглянулась и увидела две гитары, прислоненных к бетонной шершавой стене, – одна, темная и растресканная, в полкорпуса прикрывала вторую – светлую, щеголевато лакированную. И два грифа – черный и светлый – рядом, словно слились в страстном уличном танго. Воображение дорисовало тут же пребанальнейший сюжет коллажа – со второй танцующей парой. «А почему бы и нет?» – усмехнулась она, открывая объектив «Олимпуса». Носком туфли хотела было отбросить из кадра сплющенную жестянку «колы», но передумала.
– Ма, я хорошо увидел, да?
– Что?..
– Я хорошо увидел? – Темные глаза явно ждали одобрения. – Ну, ты говорила...
Вспомнив недавний разговор с Дайяной об искусстве смотреть, она в который раз поразилась своему ребенку.
– Да, Джонни, ты хорошо увидел, – она взяла в руку сухую ладошку.

На стене беленого здания висела бело-черная, как негатив, афишка: «Нью-Мексико: взгляд искоса. Фото, коллажи, графика. Вирджиния Хиллман.» Скользнув по ней привычным взглядом, она сама удивилась этой привычке.
Пока она улаживала финансовые вопросы с мистером Дэвидсоном, Джонни, конечно, уже прилип к компьютеру.
– Джонни!
– Ну че?.. Мне разрешили! Ма, ну немного, а? Давай после дождя поедем...
– Какого дождя?
– Сейчас будет, – мальчик не отрывался от экрана.
– И откуда же ты это знаешь? – саркастически поинтересовалась она.
– Знаю, – отмахнулся он.
Улыбнувшись в ответ на улыбку мистера Дэвидсона, грузного, одышливого человека, всегда скрывающего за кашлем усмешку, она добавила строгим голосом:
– Полчаса, Джонни, и ни минутой больше.
В выставочном зале уже не было посетителей. Она медленно бродила по нему, но мысли ее бродили далеко:
«Через мой труп эта штука появится в моем доме! Ребенку едва шесть исполнилось, а он только что не спит с этими компьютерами. С другой стороны, в Японии они вот в яслях стоят... А может, ему скейт купить? Нет, тогда я точно с ума сойду! Ладно, надо наконец серьезно поговорить с Чарли на эту тему», – привычно решила она и остановилась на секунду перед последней, потому самой любимой, своей работой. ...Замыкая длинный ряд желтых фонарей голубоватой лампой дневного света – низкая полная луна...
Наконец она села в кресло и от нечего делать перелистала тетрадь отзывов. Среди обычных восторженных восклицаний и ехидных замечаний о психике автора, ее сердце согрело коротенькое: «Асквале».
В зале вдруг потемнело. Она подняла голову и поняла, что Джонни не ошибся – собиралась гроза.
В предгрозовом сумраке ей внезапно показалось, что большие белые квадраты будто парят прямо в воздухе.
... Это была идея Луиса.
Предложение м-ра Дэвидсона, владельца одной из солиднейших галерей штата, устроить ее выставку застало ее врасплох. И когда она наотрез отказалась от услуг дизайнера галереи и стандартного дюралюминия – вечного атрибута всех фотовыставок, Луис, выслушав ее тираду, хмыкнул и начал мудрить с подвесным потолком и стальными струнами. И снова хмыкнул, когда она онемела перед летящей асимметрией белых и глянцевых квадратов: «Возьмешь в команду?»
Она закрыла тетрадь и заметила в зале припоздавшего посетителя, явно спасавшегося от дождя.
Пожилой индеец в ярком полосатом серапе ходил по залу, чуть покачивая головой – не то одобрительно, не то осуждающе.
– Включить свет? – машинально предложила она.
Индеец вздрогнул.
– Нет, мэм, – ответил он с сильным акцентом не городского жителя и подошел ближе.
– Отзыв? – протянула она тетрадь.
Индеец послушно взял ее, полистал и вернул.
Она обратила внимание на его руки, крепкие, жилистые, с узловатыми пальцами – они показались ей неуловимо знакомыми. Она взглянула в его лицо – морщины, точно трещины, бороздящие здесь в засуху землю, – таких лиц она видела много, мотаясь по резервациям, это было разве что старше тех многих... Память вернула ей свет костра, ночную песню... может ли быть?.. Внезапно ее посетила озорная мысль – проверить свою догадку.
– Простите, вас можно сфотографировать?
Но индеец не удивился.
– Два доллар, мэм.
Послышались ли ей грассирующие нотки в его голосе? Она улыбнулась своим фантазиям и порылась в сумочке.
– У меня нет мельче.
Индеец аккуратно спрятал пятидолларовую бумажку в задний карман, показал два пальца, а лицо его приобрело окаменелость, свойственную фотографиям прошлого века. Она щелкнула, молясь на чувствительный светофильтр, потом подмигнув, быстро поймала в объектив невольную улыбку старика. Индеец важно кивнул и направился к выходу.
– Там сейчас дождь начнется... – удивилась она.
– Я знаю, – кивнул он и вдруг, тоже подмигнув ей, выбросил колечко большого и указательного пальца в сторону ее работ. И скрылся в серой пелене обрушившегося дождя.
«По обыкновению преувеличивая...»
Она встала, включила свет, тут же запрыгавший в глянце фотографий и блеске стальных струн, и долго смотрела на мокнущую улицу за стеклянной стеной галереи.
– Мама Ви, а чего там? – вывел ее из оцепенения голос Джонни. Он уже бросил свой компьютер и сосредоточенно разглядывал снимок, где маленькая девочка зачарованно глядит на картину, которая не видна зрителю. В объектив попал только кусок рамы.
– Ма, чего там? – нетерпеливо повторил сын.
– Расскажу как-нибудь, – задумчиво сказала она.
– «Когда вырасту»? – вздохнул мальчик.
– Нет, почему? – рассмеялась она. – Вот будем сегодня пленки проявлять... Иди, прощайся с мистером Дэвидсоном. Сейчас отец подъедет.
– Откуда ты знаешь?..
– Знаю, – сказала она.

«Счастлива ли я? Не знаю, не задумывалась... Наверно, счастлива, раз не задумывалась. Удача? Успех?.. Да нет, все не то. Просто я нашла «свое место в жизни»... да – да, то самое... где хорошо мне, и где хороша я. Может, есть места лучше, но это – мое. И я... да, счастлива. Потому что в моем сердце живет радость».

ПРИМЕЧАНИЯ
Мейбл Додж Лухан – американская аристократка, меценат, содействовавшая образованию общины художников в г. Таос (Нью-Мексико) в начале 30-х гг.
Уолтер Уфер (1876 – 1936) – американский художник, член Общества художников Таоса. На картине «Приношение святому Эскипулу» изображена глинобитная церковь в селе Чимайо.
Санта-Фе – столица штата Нью-Мексико.
Качины – горные духи в мифологии пуэбло, связанные с культом предков и отвечающие за различные стороны повседневной жизни пуэбло. Изображаются в виде небольших глиняных кукол.
Пуэбло – группа индейских племен на Юго-Западе США.
Сан-Фелипе – одно из поселений пуэбло.
Навахо – индейское племя, известное своими ткаными работами.
Кольридж С. Т. «Франция. Ода» в переводе М.Л.Лозинского.
Кольридж С. Т. «Полуночный мороз» в переводе М.Л.Лозинского.
«Индейский Совет по договорам» – первая общественная организация индейцев США при ООН.
Эндрю Ллойд Уэббер – автор либретто рок-оперы «Иисус Христос – Суперзвезда».
Куртис Эдвард – американский фотограф начала века, написавший также много работ по этнографии индейцев, особенно, Юго-Запада.
Жезл – предмет, используемый в традиционной медицине коренных американцев.
Асквале (хопи) – спасибо.
Серапе – вид верхней накидки.

Новосибирск
Академгородок
1992 – 1995


Скачать "Радость в сердце" в формате RTF-RAR, 45,5 Kb.

Сайт создан в системе uCoz